Т.Б. Щепанская. Культура дороги в русской мифоритуальной традиции XIX – XX вв. М.: Индрик, 2003.

С.25

Глава 1. Дом и дорога

Прежде чем приступить к описанию  дорожных обычаев, мы должны представить  себе  место самого  концепта дороги в системе традиционной культуры. В обрядах и фольклоре дорога чаще всего  определяется в оппозиции дому, в рамках  соотнесения подвижного и оседлого бытия. Этим и объясняется название  главы, в которой мы реконструируем место категории “дороги” в системе народного мировосприятия, а тем самым – и “культуру дороги” как особую область русской этнической традиции, определяя ее соотношение с “культурой дома”, т.е. оседлого существования.

Для начала представим  значение слова  "дорога", точнее, наметим подходы к его определению, поскольку действительно прояснить его мы сможем лишь в конце книги.

Дорога

В Толковом словаре  В.И. Даля дорога определяется как "ездовая полоса; накатанное или нарочно подготовленное различным образом протяженье для езды, для проезда или прохода"; "путь, стезя"; "направленье и расстоянье от места до места". В то же время, под дорогой понимается  процесс перемещения:  "самая езда или ходьба, путина, путешествие", который и будет нас, собственно, интересовать (Т.1, с.473). Точно так же трасса в  современном молодежном сленге - это одновременно "дорога, шоссе" и "путешествие". В "Словаре русских говоров Карелии и сопредельных областей" (т.1, СПб., 1994) первым среди значений  слова "дорога"  значится  "след":  место, где прошел человек, т.е. уже отчасти освоенное в окружающем неизвестном пространстве.

 

С.26

 Таким образом, основные семантические элементы  понятия "дороги" -  это протяженность  и  присутствие человека, которое проявляется движением, маркированием (след) или организацией (колея, накат)  пространства.

С дорогой, кроме того, связан шлейф устойчивых ассоциаций, распространяющих дорожную образность на прочие сферы бытия. Самое простое - перенос  этого понятия на разнообразные материальные предметы, обладающие характеристикой "протяженности". "Дорогой" называли, например, "деревянные планки, набиваемые вдоль швов лодки снаружи и внутри" (пск.) или "линию между двумя рядами зубов у пилы" (СРНГ, вып.8, с.132),  "покинутое  русло", среднюю полосу печного пода, "перед челом, где лопата ходит"; "большую уду, особенно с блесной, для ловли щук, окуней" (Даль, Словарь, т.1, с.473). Дорога во всех этих случаях выступает как  матрица если не формирования, то восприятия и вербализации целого ряда других жизненных реалий с признаками "линейной протяженности" и "культурной обработки".

Кроме словарных значений, дорога имеет еще символический смысл. В  Словаре В.И. Даля  одно из толкований слова "дорога" - "род жизни, образ мыслей", "судьба" (т.1, с.473). Любопытно сопоставить с этим  круг ассоциаций, полученных нами  посредством  интернет-опроса 2000 г.  В опроснике, помещенном на нашем сайте  в Интернете (http://www.poehaly.narod.ru),  посетителям предлагалось закончить фразу: "Дорога - это…" Ответили  33 человека, дав в общей сложности 53 определения дороги (поскольку можно было дать несколько вариантов), которые мы бы разделили на ряд  тематических групп.

Первая группа (8): дорога определяется как самодостаточная конечная сущность, которая ни через что другое не определяется, а воспринимается как целостная и отдельная система: дорога - это дорога (3), трасса, путь (2).  Та же идея системности лежит и в основе определения дороги как особого мира:  "это свой мир, текущий через все миры", "дорога - вся наша жизнь"; "то, от чего мы никогда не уйдем" и, наконец, просто: "ого-го"!

Вторая и самая распространенная метафора: дорога - это жизнь (6), образ жизни (2) или стиль жизни. В общей сложности 9 утверждений определяют дорогу в терминах  "жизни" (ср.: выше у В.И. Даля).

Третья группа ответов  акцентирует  идею дороги как изменения, выхода за рамки обыденности и повседневности - вообще "другого" (пространства, мира, мироощущения, образа жизни). В эту группу мы включили следующие утверждения (всего 8): дорога - это движение; готовность к перемещению; изменение в жизни; попадание в другую жизнь; другое мироощущение; мысли в голове другие; взгляд

 

С.27

на жизнь со стороны; оторванность от привычного мира. Дорога противопоставляется "обычному" существованию, под которым понимается, очевидно, оседлое.

Четвертая группа (5 вариантов) - определение дороги в терминах времени, что, как и ответы предыдущей группы, связано с идеей изменения: дорога - это время; отнимает много времени; ощущение времени другое, скорее - выпадение из времени; промежуток между До и После; путь от смерти к рождению и дальше.

Пятая группа  (12) - определение дороги через самосознание и состояния  личности: дорога - это свобода; естественное состояние; соответствие реальности; самоконтроль; средство от тревог (цитата из песни Ю. Визбора); поиск себя, спокою (так!) и счастья; смысл жизни или просто смысл (2).  Эти утверждения определяют дорогу как пространство само-конструирования личности, где  она, наконец,  вырывается на свободу, осваивая способы самоконтроля (т.е. внешний по отношению к личности локус контроля сменяется внутренним),  ищет себя, проходит испытания и битвы,  достигает естественного состояния, находит смысл жизни.

Шестая группа (2) определяет дорогу как источник информации: дорога - очень интересно; что-то такое, чего я не знаю -  непосредственно связана с предыдущей (поиски себя, смысла и проч.).

Седьмая группа определений фиксирует ландшафтно-технические характеристики дороги: направление (2), покрытие, укрепление, прямизну и проч. Примечательно, что свойства дороги как технической системы  отметили только 2 респондента, которым принадлежат все эти 6 определений. Иными словами, восприятие дороги как технически организованного, т.е. культурно освоенного, пространства оказалось наименее  важным для наших респондентов. 

Наконец,  имеются толкования термина "дорога", специфичные для разных субкультур, например, мы получили такой ответ: дорога - цепь уколов на руке заядлого наркомана. Это значение слова "дорога"  характерно для сленга не только наркоманов, но и хип-культуры, и ряда других молодежных течений.

Напомним, что приведенные выше  ассоциации дорога вызывает у тех наших современников, кто считает себя  странниками по характеру и образу жизни (см. Введение, где мы описываем состав участников  опроса).  Результаты  интернет-опроса мы представляем ни в коей мере не как материал для исследовательских построений, а как предварительную   информацию к размышлению. Возможно, у нас будет повод к ним вернуться после того, как мы познакомимся с теми образами дороги, которые сложились в русской традиционной культуре, фольклоре и ритуальной практике.

 

 

 

 

 

 

 

С.28

Дом против дороги

Дорога (как локус, образ и нормативный комплекс) в русской ритуальной и фольклорной традиции получает свою определенность, прежде всего,  по отношению к дому, как его противоположность.

"В чем разница между каретой и деревней?" - вопрошает загадка. - "Карету заложат, да поедет, а деревню - поедут да и заложат" (Даль, пословицы, т.1, с.628). Традиция утверждает принцип оборотности как основной принцип соотношения между дорогой и домом, вместе с тем противопоставляя   правила дорожного и домашнего поведения: "Домашняя дума в дорогу не годится", - гласит пословица. - "Избным теплом далеко не уедешь". "Больному да дорожному закон не писан (о посте)" или: "Дорожному Бог простит. Путнику посты разрешены"  - т.е. прощается  нарушение постов, как и прочие грехи. Дорога переворачивает весь образ жизни человека: "Дома рука и нога спит, в дороге и головушка не дремли". "Печка дрочит (нежит), а дорожка учит" (Даль, Пословицы, 1993. Т.1. С.532-533). В общем, "Дороги к избе не приставишь" (Даль, Словарь, т.1, с.473).

Противопоставление дома и дороги приобретало зримую форму в дорожных обрядах выворачивания.   Заблудившись в лесу, путник переобувал лапти с левой ноги на правую, а одежду выворачивал наизнанку. То же проделывали, когда шли искать пропавших в лесу детей (или домашних животных). Сейчас, встретив по дороге черную кошку, суеверные граждане российских городов перекладывают сумку в другую руку, а если идут с кем-нибудь вместе, то меняются местами. Обряды с выворачиванием/ переворачиванием совершали тогда, когда требовалось  найти дорогу, вступить в контакт с олицетворявшими ее силами и персонажами, - т.е. это было средство перейти в  мир дороги. Характерно, что дома выворачивание одежды считалось плохой приметой: "Наденешь что-нибудь наизнанку - будешь бит", - и сегодня еще остерегают матери детей. То, что дома опасно, в дороге спасительно, как в перевернутом мире с обратными законами.

Конструирование дороги как иного мира просматривается  и в высказываниях наших современников - участников интернет-опроса, которые определяют  дорогу как  "попадание в другую жизнь", "оторванность от привычного мира", "взгляд на жизнь со стороны", связывая с нею "другое мироощущение; мысли в голове другие" и т.п.

Противопоставление дороги и дома находит свое выражение в представлениях об опасности, которую дорога несет для дома и его обитателей. Дом никогда не строят на месте дороги, не только действующей, ходовой, но и давно заброшенной. “Жила тут жонка, - рассказывали мне в д. Шиднема на р. Пинеге. – Купила дом – и всё жить боится. И потом

 

С.29

продала этот дом. Не на месте, быва, построятся. На конце деревни один построился – дорогу загородил. Говорили: загородил ходову  дорогу, да вот не везё(т) в жизни. Он умер… А он и помер-то в больнице – охотник был…” (АМАЭ, д.1647, л.5. Архангельская обл., Пинежский р-н, с.Шиднема. Запись 1989 г.). “У моего дедушки, - рассказывает жительница   пошехонской деревни  (Пошехонский р-н Ярославской обл.), - у отца-то дом посреди деревни был. А когда уж тесно стало, поставили на краю деревни. А там раньше дорога была. А у них телята умирали: корова телится, а телята умирают, безо всякой болезни. Даже большие уж телята, бывало. Привезли… старушку, Прасковью (местную знахарку. – Т.Щ.). Говорит: “Дом-то у вас поставлен на дороге?” – “Да”. – “С одной стороны дороги хозяин (домовой. – Т.Щ.) и с другой хозяин. Один корм дает, а другой отымает. Может и убить”. И сделала что-то, не стали умирать телята” (АМАЭ, д.1416, л.46-47. Ярославская обл., Пошехонский р-н, с.Белое. 1984 г.). Следы заброшенной дороги в лесу в северодвинских говорах именовались дорожище (СРНГ, в.8, с.135). Поверье, что дом нельзя строить на месте  дороги, широко распространено по всей территории России, а также  на Украине и в Польше (См.: Крачковский 1873, кн.4, с.203; Иванов 1889, вып.3, с.37-38; Байбурин 1983, с.30-31, 35; там же см. подробную  библиографию и интерпретацию этого запрета).  Не строились и там,  где проходит чертова тропка - так вятские жители называли линию, служившую продолжением лесной дороги и проходившую через деревню (АМАЭ, д.1508, л.28-29. Кировская обл., Советский р-н, с.Воробьева Гора, 1986 г.). Для постройки жилья не годятся  деревья, растущие у дороги, особенно на перекрестках (Байбурин 1983, с.30-31).

Домовой – персонификация дома –  чуя предстоящую кому-либо из его обитателей дорогу, страдает и плачет: его вой слышен, по поверьям, перед дальним отъездом кого-либо из домашних, например, перед замужеством девицы или уходом парня на военную службу (АРЭМ, д.372, л.4. Вологодская губ., Тотемский у.). Желая наказать домового, его обиталище - ясли - выставляли на дорогу:  “У скотины так (соломой. – Т.Щ.) ноги завьё, из соломы скрутит, спута. Это не по двору скажут… своему-то домовеюшку не по двору”, - рассказывали мне на р. Пинеге. – “А что надо делать?” – “А ясли[1] надо на дорогу выносить, чтобы народ насмеялся. И лучше будет” (АМАЭ, д.1624, л.15. Архангельская обл., Пинежский р-н, с.Сура, 1988 г).  Домовой не может быть на дороге: сферы дома и дороги должны быть разделены. Нарушение этой границы воспринимается как нелепость.

 

С.30.

Взаимопереводимость

Дом и дорога связаны как  разные полюса  единой шкалы, два пространственных символа русской культуры, сочетающей оседлость и подвижность. Базовой категорией в этой паре остается все-таки  дом, но это дом придорожный. Фасадной стеной обращенный, как правило,  к дороге (улице, реке),  русский дом самоопределяется через гостеприимство, т.е. отношение к пришельцу: "Не красна изба углами, а красна пирогами".

Дом и дорога в системе русской традиционной культуры взаимно уподобляются и превращаются друг в друга. Средства передвижения уподобляются жилищу, а зачастую конструктивно воспроизводят его. Каркас крыши севернорусской избы  состоит  из кокоры (корневой части дерева), к которой крепятся поперечные слеги, в архаических конструкциях также сделанные из кокорин. По той же конструктивной схеме строилось поморское судно – карбас: из кокоры вытесывались носовая и кормовая части киля (нижнего бруса - основы судна), к которому  крепились ребра из более тонких кокор (Леонтьев 1999, с.257). Перевернутые лодки явно напоминают крыши и нередко используются в этом качестве, служа во время остановок местом ночлега и укрытия от дождя. Сходные элементы конструкций имеют нередко и сходные названия. Средний брус, идущий по днищу сплавного судна - барки - назывался, как и средний брус потолка в избе, матица, а брус, который шел под палубой, назывался конь, как и бревно на крыше севернорусской избы - конь, конек (Даль, Словарь, т.1, с.49).

Народная традиция постоянно сопоставляет  жилье и дорогу, устанавливая между ними множество соответствий. Дорога, ведущая в лес, называется матица - как и главная потолочина  в избе. Другое название той же потолочины - брус. Известна загадка, в которой он служит метафорой дороги: "Лежит брус во всю Русь (дорога)"  (Даль, Пословицы, т.3, с.648).

Обращенный к дороге, увенчанный  головой коня (или птицы?) [2],  распустивший, как  крылья, скаты тесовой крыши  (в старой конструкции ее поперечные опоры назывались курицы), северный  дом как будто готов улететь  и время от времени  действительно сдвигался с места.

 

С.31

При покупке избы  или переезде на другое место хозяева раскатывали сруб -  разбирали его по бревнам, предварительно их нумеруя или используя оставленную плотниками  маркировку, перевозили и снова собирали на новом месте, заново только утеплив и обшив тесом. В 1997 году в селе Пинаевы Горки (под Старой Руссой) я видела такой дом, в шестидесятые годы перевезенный из другого села за 30 километров отсюда.

Русский дом  может не только  отправиться, но и  сам превратиться в дорогу. Старожилы д.Ляховичи в той же Новгородской обл. помнят, как во время Второй Мировой войны их дома раскатали на дорогу - лежневку,  чтобы тяжелая красноармейская техника могла пройти в этих болотистых местах дальше на Запад, преследуя отступавшего  врага. Местные жители показывают, где проходила та дорога, после войны еще долго служившая  колхозам (АМАЭ, д.1728).

Порою с мест сдвигались  не только дома, но и целые селения. Московским географом В.Н. Калуцковым исследован феномен "странствующего селения" (Калуцков 1998, с.21-38).  Автор  подробно рассматривает перемещения ряда пинежских (в Архангельской обл.) селений на протяжении последнего столетия. Выясняется, что эти перемещения имеют определенные обычаем закономерности и механизмы, т.е. являются устойчивым  элементом этнической культуры.

Селения, возникавшие  на пограничных “линиях” юга России сохраняют название станиц,  как память о своем происхождении от  дорожных станов. В ситуации опасности эта память находила свое материальное

 

С.32

 воплощение: при нападениях горцев улицы станиц заставляли повозками, либо всю станицу на ночь окружали бричками (тачанками) (Арканников 1882; I Кубанская экспедиция 1989, ч.1, с.12).  Все это воспроизводит схему обычного дорожного стана: поставленные кругом повозки  для круговой обороны в случае опасности. Так, по наблюдениям XIX в., выглядела ночная стоянка дорожного обоза, например, украинских чумаков.  Пешие нищие тоже, по описаниям, ставили на ночь в круг свои посохи и вешали на них дорожные сумки. Не отсюда ли и "казачий круг"? Память о дорожном происхождении поселений хранится и в преданиях об их основании беглыми, странниками,  пришельцами-чужаками,  распространенных как на юге, так и на севере России.

Оседлое поселение способно превратиться в дорожный стан, дом - в дорогу, а средство передвижения - во временное жилище. Мы уже упоминали традицию  ночевать под перевернутыми лодками. Передвигаясь на телегах, ночевали под ними. Один из петербуржцев  (1917 г.р.) в своей автобиографии  вспоминает период коллективизации.  Крестьянин Игнат Коржов, боясь раскулачивания, продал весь скот, "заколотил дом, посадил свою многочисленную семью на телеги и уехал на строительство Тракторного завода…Жили в полевых условиях под телегами и брезентами" (АИС, 1993. М 1917). Телеги на ночь  становятся крышами временных жилищ. В конце 1970-х гг. под Москвой  были места, где в своих автомобилях ночевали мужчины, после развода оставшиеся без жилья. При разводе они не  брали ничего из семейного имущества, кроме автомобиля, в котором и жили первое время. Можно тут же упомянуть знаменитые вагонные поселки, обычно на запасных путях около крупных станций. Вагончики-бытовки и целые пассажирские вагоны использовались как временное жилье строителями, в них селили сезонных или просто иногородних рабочих, и порой эти поселки существуют, несмотря на свой временный статус,  десятки лет.

Есть много форм, промежуточных между дорогой и домом, транспортом и жильем. Например, домики сплавщиков  на плотах, называемые в Прионежье, как и сами плоты, гонки.  По р.Костроме, от ее верховий до устья, еще в 1950-е гг. годы ходили длинные плоты, называемые в народе тихвинки.  Они служили одновременно и для сплава леса, и  для сезонного завоза товаров в прибрежные деревни. Сплавщики строили  на плоту домик - дощатый сарай или настоящий сруб, который  затем, прибыв к месту назначения, продавали. В этом срубе  не было только печи: огонь раскладывали снаружи. Для этого на плоту устраивали земляную засыпку, чтобы не загорелись бревна. Такие плоты с домиками помнят еще нынешние  костромичи 1925 - 1930 гг. рождения. Впрочем, на некоторых средствах передвижения присутствовала и печь, что делало их совсем обжитыми. Например, на Беломорском побережье на больших лодках

 

С.33

устанавливали печь, носившую название алажма: это был, по описаниям местных жителей, "с четверть вышины такой ящик",  наполненный гнилушками. Использовалась такая печь для варки пищи и обогрева в пути (СРГК, т.1, с. 18).

Русский дом подразумевает дорогу,  как свой другой,  не всегда проявленный, полюс. Оседлость в наших широтах немыслима без разнообразных форм подвижности, вовлекающей в хозяйственный оборот обширные площади не слишком плодородных земель при невысокой плотности населения.

Чистое поле (феномен семиотической невидимости)

"Стану я, раб Божий, благословясь, пойду перекрестясь из избы в двери, из ворот в вороты, в чистое поле в восток, в восточную сторону, к Окиану морю, и на том святом Окиане море стоит стар матер муж, и… сырой дуб крековастый…" (Заговор на кулачный бой. Майков 1994, с.142, №328). Типовой зачин русских заговоров представляет собой описание  выхода в путь, но сам путь невидим. Подробно описываются двери, ворота - границы  освоенного мира,  домашней сферы. Затем сразу следует изображение цели пути: синее море, остров Буян, "крековастый" дуб, огненный столб, золотой престол, где и происходят главные события. Дорога же остается  невидима: она обозначена  как "чистое поле", т.е. нечто без признаков, провал между началом и завершением пути. Словосочетание "чистое поле"  филологи фиксируют в древнерусских памятниках начиная с XII в. Оно по смыслу тавтологично: поле - это полое, пустое пространство; чистое - тоже пустое, никем не занятое, не имеющее хозяина (Колесов 1986, с.214 - 216). Сочетание "чистое поле" - это формула пустоты, но оно заключало в себе и пафос овладения, освоения открывшегося пустого пространства. Заговор открывается описанием пути, но сам путь ускользает из поля зрения.

Мы привели  этот текст в качестве иллюстрации любопытного феномена семиотической "невидимости" дороги, характерного для русской традиционной культуры. Дорога "невидима" в том смысле, что не обозначена - симптом ее исключения или выведения за рамки знаковой модели мира, этнического мифа, во всяком случае, доминирующего. Это опять же связано с "оседлым" этническим самосознанием. 

Заметим, что "невидимость" дороги фиксируется (кроме многочисленных других случаев) в заговоре, а этот жанр исследователи рассматривают как моделирующий, наиболее явно воспроизводящий традиционную  схему мироустройства. На месте дороги в этой схеме - провал.

Дорога, играя роль "другого" по отношению к дому, как пространственному и семантическому ядру "своего" (т.е. освоенного культурой) мира, вытесняется за рамки общепринятого мифа - самоописания осед-

 

С.34

лой культуры как нечто ей не принадлежащее. Это  исключение проявляется, например, в форме  табуирования, игнорирования или иррационализации  различных элементов  передвижений, с чем мы не раз будем сталкиваться по ходу нашего исследования.  Дорога  не включена в знаковую модель "своего" мира, т.е. не обозначена и тем самым "невидима". Для нее нет знака (и возможности артикуляции) в рамках этой - общепринятой, "дневной", модели самоописания культуры, но, как мы убедимся позже, такие знаки имеются в других, скрытых сферах этнической традиции.  

Семиотическая невидимость дороги проявляется отнюдь не только в моделирующих текстах, но и на уровне повседневности. Приведем  описание дороги из воспоминаний жителя Санкт-Петербурга, нашего современника. Он описывает возвращение  геологической экспедиции на автомашинах Академии наук по маршруту Джамбул – Чимкент – Кзыл-Орда – Аральск – Иргиз – Актюбинск – Куйбышев – Москва: "Показанная на карте дорога утверждала, что она – общесоюзного значения. Но путник, не верь написанному, а верь глазам своим! Временами лишь две колеи в степи указывали о ее предполагаемом присутствии" (АИС, Красников 1993, с.18-19). Этот текст, как и зачин заговора, изображает путь, но резко отличен от него по времени, статусу и жанровой форме. Однако и здесь акцентируется  (вспоминается спустя много лет, т.е. имеет значение) не дорога, а ее отсутствие -  все то же "чистое поле". Бытовой рассказ воспроизводит традиционную модель "невидимости" дороги.

Тот же стереотип воплотился и в архитектурном оформлении въездных застав,  вокзалов и станций. В XIX в. устройство застав при въездах в губернские города регламентировалось высочайшими рекомендациями. Например, проект обустройства Московской заставы в Костроме был обусловлен  предписанием, чтобы  "уезжая из Москвы, путник видел заставу с обелисками, караульни, при въезде в Кострому его встречали похожие обелиски и кардегардии" (Каткова, Тороп 1997, с.23). Дорога  исчезает:  путник видит в конце ее то же, что  в начале, как будто никуда и не уезжал. Аналогичный  эффект уже в советское время был вполне осознанно заложен в интерьерах Московского вокзала в Ленинграде и Ленинградского вокзала в Москве. Еще в 80-х гг.  XX в. там и там пассажира встречали одинаковые залы, с одинаковыми бюстами В.И. Ленина[3] посередине. Эти бюсты  были известны как  место встречи, в просторечии - "у башки".

Дорога стремится исчезнуть из поля зрения и дискурса, причем такое положение  нормативно и даже  предписывается  официальными распоряжениями. Феномен семиотической невидимости дороги, т.е.

 

С.35

ее необозначенности, есть проявление невключенности ее в знаковую модель мира, во всяком случае, в ее доминирующий и общепринятый вариант. Культура, подчеркивая и порой идеологизируя свою оседлость,  игнорирует дорогу, не признавая ее своей частью: окультуренным, организованным пространством, скажем,  техническим сооружением. Напротив, дорога традиционно считается символом всяческой дезорганизации и беспорядка.

Бездорожье

Если дорога для русских – этнический символ, то это обязательно плохая дорога. Н.И. Костомаров, описывая историю торговли в России и торговые пути,  не может не отметить, что в XV - XVI вв. "пути сообщения находились вообще в самом невыгодном состоянии и ужасали иностранцев, приехавших в Россию", по отзывам которых  Вся Московия… была непроходима в летнее время по причине грязи и дурных дорог", а на северо-восток или в Астрахань "путешественник каждый раз отправлялся как бы для открытия новых земель". Не лучше дело обстояло и в XVII столетии, когда, несмотря на появление указов, касающихся благоустройства дорог, "правительство не заботилось об улучшении дорог… мосты были редки, а те, которые существовали, по выражению иностранцев…  не держались, а плавали…" (Костомаров 1996, с.179, 244). Подобных цитат можно привести огромное множество - всякий раз, как речь заходит о дорогах, подчеркивается не их техническое устроение, а, наоборот, неустройство.   Традиция отказывается видеть дорогу как освоенную культурой зону, т.е. вообще включать в сферу действия культуры. Культура вообще "не видит" дорогу как свою часть, породив крылатую фразу:  "В России нет дорог, а есть направления". 

[­Отправной точкой всяческих рассуждений на тему дорог стала фразу о "дураках и дорогах", определяющая статус дорог как главной  российской беды. Сама фраза давно бытует не как цитата, а как пословица, фактически общепринятая догма, неотъемлемая часть  этнического самосознания и образа России (насчет второго элемента формулы  еще спорят)[4]. Целиком посвященный дорогам выпуск № 9 "Костромской старины"  за 1997 год открывается так: "В России, как известно, две беды: дороги и дураки… за дорогами испокон веку в народе закрепилось название "общей российской беды" (с.1). С той же формулы о дураках и дорогах начинается заметка в "Известиях", где Тимур Хикматов комментирует обсуждение проекта национальной программы совершенствования и развития сети автомобильных дорог страны до 2010 года "Дороги России XXI века" (15.06.2001, с.6). Это стало уже своеобразным ритуалом, общепринятой исходной точкой дорожной мифологии.—в квадратных скобках – фрагменты, не вошедшие в опубликованный вариант книги. – Т.Щ.]  Бездорожье вошло в число этноопределителей: русские дороги - по определению плохие (а что бы Вы подумали, если бы я не закончила фразу?).  Точнее, впрочем, сказать не о том, что русский этнос идентифицируется с плохой дорогой, а о том, что он просто не идентифицирует себя с дорогой, подчеркнуто отстраняется от нее, определяя себя через ее противоположность (дом, оседлость) и акцентируя ее отсутствие. Мифологему "плохих дорог" как этноопределитель можно рассматривать, следовательно,  как функцию оседлого этнического самосозанния.

Мифологема "плохих дорог" как русской национальной черты  вновь и вновь воспроизводится  в прессе и  в повседневном дискурсе. Пожилой петербуржец описывает пересечение эстонско-российской границы:  “Запомнился переход от комфортабельной Эстонии в весьма некомфортабельный Псков”. Он пишет это спустя 30 лет после путешествия, которое состоялось в 1962 году.  Это было свадебное путешествие на только что купленном "Москвиче", но о нем больше практически ничего не сказано.

 

С.36

В памяти остается и кажется достойной упоминания в мемуарах не что-нибудь, а именно некомфортабельность дорог (АИС, Тылевич 1993, с.22). Путешествуя,  россияне не упускают случая подчеркнуть контраст "наших" дорог с любыми заграничными, причем не только западными.  Другой петербуржец описывает свое путешествие из Средней Азии в Россию: "Если в Узбекистане и Киргизии… дороги были отличными, в Казахстане они были хорошими и местами сносными, после Уральска, уже в России, они стали отвратительными. Тогда я понял, что такое национальное самосознание и что власть при одном и том же строе может несколько отличаться в ту или иную сторону" (АИС, Красников 1993, с.19). В рамках домоцентричной  модели самоописания культуры дорога  воспринимается как  внекультурное явление, где  отсутствует всякая организация и невозможен  порядок. В последнем примере отметим, что плохие дороги подаются, во-первых, как черта, связанная с национальным самосознанием, во-вторых, с деятельностью власти.  Это вообще характерные элементы мифологемы. Соответственно, неустройства дорог в сознании людей связаны с  бездеятельностью власти, а то и ее отсутствием, т.е. пространственная дезорганизация соотносится с дезорганизацией социальной.

В какой-то мере это объясняется реальным распределением обязанностей по ремонту дорог, часть из которых брала на себя государственная власть и органы местного самоуправления. По состоянию на конец  XIX в., эти обязанности распределялись в соответствии  с рангом той или иной дороги: почтовые тракты были в ведении государства, местные (уездные и губернские)  - в ведении земств, а ремонт мелких дорог вокруг сел и деревень оставался крестьянской повинностью. Это разделение нашло отражение в народной лексике. В северных говорах дороги разделялись на деланные (проложенные централизованно на средства казны) и становые (проселочные) (СРГК, т.1, с.488 - 489).

В XIX – начале XX вв. административные органы были завалены жалобами на плохое качество дорог. В выпуске альманаха "Костромская старина", специально посвященном дорогам (1997, №9, с.38 - 39), приводятся многочисленные письма обывателей в Костромскую губернскую земскую управу (1912 г.).  Дороги, причем самые крупные и обустроенные (во всяком случае, в теории) - тракты - описываются в них следующим образом: "Вся дорога трудно проездная, куда ни потянись… Наша дорога до Буя - просто погибель…" "В 1812 году здесь погибло до 300 человек французов при следовании осенью из Буя в Вологду от холода, а главное, от той грязи, которая была, - пишет путешествующий В.П. Скрицкий, проезжая Вологодский почтовый тракт. - По теперешней грязи можно поверить преданьям старины. Трудно вообразить, что наши дороги представляют из себя осенью и весной;

 

С.37

одно только можно сказать, что в час времени с трудом проедешь на лошади 2 - 2 1/2 версты…"  Костромской почтовый тракт предстает проезжающим как  "непролазное болото", "кочковатая пашня" (С.П. Фортунатов),  а Никольско-Семеновский почтовый тракт весь "в трясинах и зажорах", в которых застревает даже государственная почта (И.Т.Шатров),  путешествие по Казанскому почтовому тракту - просто  "кара и маята" - "то сани подшибет, то лошадь сшибет,  то в яме с камнем засядешь - выбьешься из сил, просто наказание…" (М.И. Скопин). Причиной такого состояния дорог путешествующие считают "отсутствие крепкого дорожного надзора", связывая его с бездействием и бессилием власти. Тот же мотив просматривается и в автобиографических заметках нашего современника, петербуржца Н.А. Соколова, только для него слабость власти - явление положительное, возможность свободы, ради ощущения которой он готов даже примириться с плохим качеством дорог: "Есть замечательные места, – пишет он,  –  и совсем недалеко! Наверное, нет такой другой страны, где бы ты отъехал от миллионного города всего два часа и попал бы в самую первозданную глушь, и ты идешь по ней день, два, неделю и не встречаешь ни одного человека, а на глинистых откосах кой-где отпечатки медвежьих лап. Власть, конечно, дерьмо была, но дай ей Бог здоровья, этой власти! Другая бы, шустрая, понаделала бы разных дорог, привела бы все в порядок, и все бы испортила, а тут идешь неделями и вокруг восхитительная глухомань, подгнившие, рухнувшие мосты, провалившиеся дороги, оставленные деревни, и все заросло травой и кустарниками…" (АИС, Соколов 1993, с.14). Плохие дороги становятся в его глазах своеобразным символом воли: невсесилия власти, возможности уйти от нее и вообще от людей, из сферы действия общественного  контроля.

Все эти рассуждения потому и стали общим местом, что вписываются в общепринятую модель, сложившуюся в рамках культурной мифологии: если дорога - вне культуры, то она и вне культурной регуляции, т.е. здесь нет ни правил, ни законов, ни норм: область аномии. Русские "плохие дороги"  оказываются символом воли: бесконечной, ничем не ограниченной  свободы, т.е. воли.

Воля (область аномии)

Воля  в диалектах русского языка - с одной стороны, свобода, с другой - внешнее пространство за пределами очерченного (и освоенного) культурой круга: пришли с воли, т.е. с улицы, откуда-то извне, с дороги, пришельцы. Туда, на волю, уводит и русская дорога, по определению не имеющая конца. Воля - популярный вариант русской мечты о свободе "от", а не "для", находящей свое выражение в идее, а нередко

 

С.38

и практике ухода. Излюбленным способом обретения свободы становится у  русских  путь бегства. Бежали в леса крестьяне от крепостной зависимости, податей и семейных неурядиц. Бежали от рекрутчины, переписей и податей старообрядцы, одно из направлений старой веры так и называлось: бегуны или странники. Последние бежали не в какое-то конкретное место, а в мифическую святую землю Беловодье, недостижимую и вечно манящую избавлением от власти пришедшего на землю антихриста.

Дорога становится культовым символом в разного рода эскапистских сообществах и субкультурах. Именно как символ свободы дорога   популярна в молодежной среде. Книга  А. Кротова об автостопе, напомним, называется "Практика вольных путешествий". Путешествия автостопом приобрели у хиппи и в пост-хипейских движениях  статус духовной практики, позволяющей пережить опыт освобождения: "Трасса[5]- мистическая вещь, - говорил мне московский человек с длинными черными волосами по прозвищу Боб Художник. - Трасса - это когда человека как бы отпускает эта запланированная жизнь: в городе запланированная жизнь…  И человек открывается высшему началу: вот что придет, то приму…" (АМАЭ, д.1506.  М., 1988 г.). Известные в субкультурном мире   Питера Сторож и Фред в рукописном журнале "Ы" так писали о трассе и трассном мироощущении: "Я - Вечно Чужой! Всегда ни с кем…  Давно забыт отчий дом - даже место его нахождения - как-то я попал в родной город, так пока встреченными знакомыми был не узнан, так бы и не распознал родины-то… И мы все сидим - ждем рейса. Того самого…" (Ы: Контр-культура: Ежеприкольный вестник группы "Мак". 1990 г.). "И я шел там, и был свободен и счастлив, и весь мир принадлежал мне", - пишет Антон Кротов, вспоминая, как брел полуразутый по весенней дороге от Осташкова к Волговерховью  (Кротов 1999). 

Практики путешествий, как путь к освобождению,  популярны  в разных направлениях молодежной культуры: достаточно назвать выезда футбольных фанатов  или ночные мотоциклетные поездки  байкеров, когда "ничего позади и нечего нет впереди, есть только дорога, ветер и скорость". Дорога - едва ли не центральный символ движения ролевиков. Сюжетная основа большинства ролевых игр (и произведений жанра "фэнтэзи", которые легли в их основу) - это дорога, путь, странствие. Самая, пожалуй, известная книга Дж.Р. Толкиена, одна из тех, с которых начиналось  в нашей стране ролевое движение, называлась "Хоббит, или путешествие Бильбо Бэггинса Туда и Обратно" (Толкиен 1992). В сети Интернет летом 2000 г. я нашла проект ролевой игры под названием "Перекресток". Мир этой игры - Дорога, которую автор, некий Сталкер, описывает следующим образом: "Дорога - это очень странное место, не принадлежащее никакому Миру и принадлежащее всем одновременно. Дорога никому не принадлежит, не имеет господина и никем не управляется". Перед тем, как выходить на дорогу, он призывает: "Избавьтесь от стереотипов и штампов" (Сталкер 2000).

Вместе  с нормами, стереотипами и прочими формами социальной регуляции поведения в дороге утрачивается и социальный статус. Все, чем он определялся дома: авторитет, отношения с окружающими, умения и репутация - в дороге теряло значение, случайным

 

С.39

встречным и попутчикам было попросту неизвестно. Человек здесь Никто и звать его Никак. Его социальный статус должен быть сконструирован заново. Отсюда представление о дороге как "испытании", выявляющем истинное, не прикрытое социальными условностями, лицо человека: "В игре да в попутье людей узнают" (Даль, Послоицы, т.1, с.533).  "Интересно все же устроен человек, - пишет А. Осина в железнодорожной газете "Гудок". - Порой перед незнакомым попутчиком раскроет душу, будто на исповеди" (17.09.1999 г., с.3). Мотив испытания, познания людей  и самопознания  личности часто звучит в дорожных воспоминаниях и связан с представлением о дороге как экстремальной форме бытия. Петербурженка И.Р. К-ва (1956 г.р.) много лет выезжала в изыскательские экспедиции. "Это, - пишет она, - давало мне возможность наблюдать людей в крайних, экстремальных ситуациях… Люди ведь тоже проявляют себя по-разному, что не сразу разглядишь здесь, в большом городе". Для другого жителя  Петербурга, С.Б. У-ва (1956 г.р.),  таким испытанием служили пешие походы, когда за 24 часа нужно было пройти 100 км: "Эти пробеги и стокилометровые переходы - та "разведка", в которую я беру друзей. Пока идешь 100 км, всякое случается… может выплеснуться и выплескивается то, что глубоко внутри. Слабости, нытье… желание вырваться… и уход, сходы с дистанции, бунты, тупики, психозы - все было. Пройдя с друзьями  эти сотни, я без всякого сомнения узнал их лучше, чем за годы общения "бытового"".  Путешествия становятся для многих людей средствами не только познания, но и создания себя, проявления и формирования значимых качеств собственной личности. Н. К-в (1954 г.р.) в своих воспоминаниях описывает поход, куда он ходил еще в юности и который оставил след на всю жизнь. Описывая тяготы похода, он благодарит руководителя - тренера, который не снял его с маршрута и не отправил домой: "Для меня это было бы полным моральным разгромом. Я не стал от этого физически крепче, но это придало мне заряд эмоциональной бодрости. Он буквально заставил меня поверить в себя, подавив сосущий страх своей неудержимой верой в меня, в себя самого не верившего. Я никому не был так обязан, как ему. Всю свою жизнь я помню об этом… с того момента я всегда старался идти… как бы не было тяжело. Именно этот урок воли и чувств мне всегда помогает" (АИС. 1993).

Дорожные испытания предстают в дискурсе как средство конструирования (познания, проявления, формирования) нового  статуса - своего собственного и попутчиков. Во многих социальных и профессиональных сообществах человек получает свой статус после путешествия, имеющего ритуально-посвятительное значение. Профессиональное сообщество этнографов, археологов, геологов оценивает человека в немалой степени по тому, как он проявил себя во время экспедиции. Футбольные фа-

 

С.40

наты - в зависимости от того, как он вел себя на выездах (выездных матчах своей команды). В хип-культуре посвятительный смысл имеет трасса - путешествие автостопом. Дорога служит местом и средством социального конструирования статуса человека в новом для него сообществе. В дороге статус человека создается как бы с нуля, без учета предшествующих его заслуг или репутации или вне зависимости от них. Это новый статус, поскольку выходит он в путь вообще без такового, во всяком случае, символически - без статуса. Домашний остается дома, дорога оценивает его заново.

Итак, в традиционном и современном дискурсе дорога предстает пространством безграничной свободы и ее русской разновидности - воли, как свободы уйти от  прежних пут и социальных условностей. Это связано с тем, что закон и сама идея культурной регуляции, порядка связана в русской традиции с  оседлостью и идеей дома. Но тогда возникает вопрос: можно ли исследовать систему регуляции поведения в дороге (статусы, нормы), если  сама культура постулирует их отсутствие?

Надо учитывать, что представление о дороге как области аномии, лежащей вне культуры, существует в рамках домоцентричной системы представлений, связанной с оседлым образом жизни. Дорога и подвижность в действительности лежит вне этой системы представлений и социальной регуляции. Но там может действовать другая система, невидимая с позиции "дома".

Собранные нами полевые и архивные материалы  фиксируют значительный пласт стереотипов поведения, обычаев, обрядов, фольклора, связанных с дорогой, некоторые из которых нашли отражение и в этнографической литературе.  Это говорит о том, что  в дороге существуют традиции, регулирующие и формирующие поведение, но они скрыты, не артикулируются культурой.  Следовательно, изучение социальной  регуляции в этой сфере  становится задачей не описания, а реконструкции.  В нашем исследовании эта задача  решается методами социопрагматики (см. Введение). Мы рассматриваем видимые элементы культуры: связанные с дорогой символы, обряды и представления, - выясняя их роль в регуляции поведения,  организации взаимодействий,  трансляции норм. Обнаружение такой роли будет означать описание средств культурной регуляции (тех же норм и проч.) даже в том случае, если они скрыты, сама культура не видит их, не артикулирует или отрицает их наличие.

Гиблая зона

Противопоставление дороги и дома  более всего заметно на витальной шкале, где дом - это символ жизни, плодородия, рождения, а дорога - смерти, болезни, бесплодия. В семиотических исследованиях последних десятилетий дорога предстает как пространственная модель небытия (Страхов 1988).

Эта символика вполне последовательно реализуется в обрядах и верованиях, где небытие понимается как физическое, т.е. смерть. В  доме, построенном на дороге, гибнут скот, дети и птица. По поверьям, с дороги приходят болезни, которые называются ветреными (происходящие от ветра, с ветру, т.е. извне)  или встрешными  (переданные при  встрече): чаще всего   среди них упоминаются  уроки, килы (чирьи, опухоли),

С.41

лихорадки (инфекции  и припадки разного рода), а также мор и падеж,  т.е.  повальные заболевания человека (оспа, холера, тиф)  и скотины (Шешенин, с.47; Попов 1903, с.168).

Пребывание в дороге  подразумевало смертельную опасность:  “Ходить в лесу  –  видеть смерть на носу (либо деревом убьет, либо медведь задерет)”,  –  как и связанные с дорогой занятия:  “Кто с дерева убился?  –  Бортник.  –  А утонул?  –  Рыбак.  –  А в поле убитый лежит?  –  Служилый человек”. Или: “Ловцы рыбные  –  люди гиблые” (Даль, Пословицы, т.2, с.429). Проводы, особенно вдаль и надолго,  включали целый ряд элементов похоронного обряда (плач, причитания), а порой и прямо соотносились с ним: "Живых хороним!" – говорили севернорусские жители, провожая переселенцев или рекрутов (Чарушин 1911, с.511). Уходящий человек маркировался как не совсем принадлежащий к миру живых. Это означало, что ему мог быть приписан статус, связанный с потусторонним миром. И действительно, дальше мы увидим, что  путник в ряде ситуаций воспринимался как ходячий покойник, смерть, леший и прочая нежить.

Дорога –  метафора и символ смерти в фольклоре: 

-         в загадках: “Дорога, да никто по ней не хаживал, никого за собой не важивал? (на тот свет)”;

-         пословицах: “Смерть дорогу сыщет”; “Лихо (трудно) до дна, а там дорога одна!”;

-         приметах: “Если больной бредит дорогой (или о конях), то умрет”; “Если к дому, где больной лежит, бабы проторят дорогу, то ему умереть” (Даль, Словарь, т.1, с.473);

-         причитаниях. Смерть в похоронных причитаниях  описывается как длинная дорога “по лесам да по дремучим, по болотам по седучим, по ручьям по прегрубым… по узеньким тропиночкам, …по чистому вересинничку…”  (цит. по: Чистяков 19 с.119).

Метафора "дороги"  - распространенный способ  вербализации идеи смерти, ср.: “последний путь” (см. подробнее: Байбурин, Левинтон 1990, с.69).

Дороги традиционно маркируются  знаками смерти. Возле дорог, преимущественно в узловых точках (у перекрестков, развилок, мостов) располагаются  захоронения, а чаще кенотафы, памятные знаки на местах чьей-нибудь гибели. В наши дни это чаще всего гибель в автокатастрофах.   В  1990 году я видела такой памятник-кенотаф в Копорье (Лен. обл.)  на месте гибели мальчика-мотоциклиста. С одной стороны на обочине дороги лежал большой валун, залитый красной краской, у его подножия квадратная насыпь:  песчаный холмик, покрытый полевыми цветами. Вокруг - оградка из металлических цепей. Все вместе выглядело как могилка, только там никто не был похоронен. По другую сторону дороги, на дереве, расколотом, очевидно, молнией, прибито мотто-

 

С.42

циклетное колесо. Там тоже потеки краски и цветы. Подобных кенотафов немало по обочинам российских дорог. Чаще всего ограничиваются камнем у дороги или прибитым к дереву колесом (покрышкой, рулем), отмечающим место трагической гибели. У деревенских дорог ставят также  памятные стелы со списками не вернувшихся с войны.

В XIX в. и ранее у дорог производили  и реальные захоронения. На обочинах, чаще всего у развилок и перекрестков,  хоронили  прохожих (нищих, безродных), умерших неестественной смертью (опойц, удавленников), матери зарывали  некрещеных младенцев.В Кадуйском р-не Вологодской обл. существует покос Сторонницы: по преданию. Там "сторонников хоронили. Сторонник - покалеченный человек" Другой пример - поле Мочища в Сокольском р-не той же Вологодской обл.: возле дороги на нем "хороняли которы запьются, удавятся или кого хулиганы убьют - там их хороняли, могилок пять было; вот там и пугало" (Березович 2000, с.336 -337). Места  придорожных захоронений пользовались плохой репутацией и обычно имели статус "страшных": по поверьям, неотпетая душа долго  не могла успокоиться и пугала прохожих, семь лет возвращаясь к месту гибели. "А мы жили в Чириковщине, – вспоминает женщина из с.Залучье Новгородской обл., – и там ручеек был, и камень был такой отшлифованный, и на нем крест. Говорят, там младенец плакал, и там выбили крестик  – чтоб не плакал. Все равно потом плач был. Говорят, вот кто-нибудь, мало ли, вот так… ведь раньше все делали аборты. Может быть, был зарытым младенец некрещеный. Говорят, чудилось там. Детская кровь плакала" (Новгородская обл., Старорусский р-н, с.Залучье, 1997 г.).  Слышали плач и в логу у вятской деревни Долбилово, где был убит прохожий: "Я жила в Шишуре-то в детстве, так там манилось[6] в Пустырском логу, - рассказывает местная жительница. - Там на берегу сосняк рос в логу   –  там что-то ухало. А что это?.. А вот в пустырях наших был бугор  – там убили человека. И там на могиле выкопан был крест. Будто кров осталась  – и манилось" (Кировская обл., Советский р-н, 1986 г. АМАЭ, д.1508, л.3). За околицей деревни Вязки (Дубровенской волости  Порховского р-на Псковской обл.) нам показывали большой камень, плоский, как стол. Он лежит  у поворота, где начиналась старая дорога.  По местному преданию, под этим камнем  покоится, а вернее, не находит упокоения "литва": чужеземные воины, павшие  много лет назад во время жестокой битвы. По местному поверью,  они заманивают на камень неосторожного путника. Его клонит в сон, он не может сопротивляться, ему кажется, что он ложится на теплую печь, а наутро его находят замерзшим на этом камне. Ходить там опасаются, старая дорога сейчас почти заброшена. В корреспонденциях Тенишев

 

С.43

ского бюро из Холмского у. Псковской губ. имеется сообщение о могиле некоего древнего витязя, расположенной у дороги, на возвышенном месте в устье ручья, впадающего в Оку у дер.Изар. По ночам этот витязь будто ездит на огромном коне, тенью заслоняя дорогу путникам (АРЭМ, д.1413, л.1-2).  Перекресток за селом Благовещенск в Вельском р-не Архангельской обл. расположен на холме, известном у местных жителей как Городище.  По их словам, здесь  находят остатки деревянных укреплений и наконечники стрел. По местным преданиям, здесь были чудские захоронения и будто бы в старые времена был спрятан клад. Этого места боятся: говорят, там блазнит, и стараются, особенно в сумерки, обходить его стороной (АМАЭ, д.1621, л.91 - 92. Архангельская обл., Вельский р-н, с.Благовещенск, 1988 г.). Подобные легенды связаны со многими средневековыми и древними погребальными памятниками: курганами, каменными кладками и проч.

Восприятие дороги как потустороннего мира или перехода  между "тем" и "этим" мирами не чуждо как фольклорной традиции, так и мифологии современной, например, молодежной субкультуры. В середине 1990-х гг. в Санкт-Петербурге была газета "Сорока", вокруг которой сформировалось сообщество сорокоманов (или сорочат). Общались и знакомились они через газету, посылая туда короткие послания. Во многих из этих посланий так или иначе просматривается мотив дороги: "Дорога. Полет мысли в безбрежности всеобъемлющего света, в пространстве, сотканном из осколков миров, вобравших наши сердца, парящие в тумане безнадежности и грез о несбывшемся… продолжающие сочиться ясной теплотой жизни. Душа еще не остыла", – писал  некто под псевдонимом "Путник" (Сорока. 19.05.1997, с.9). Человеку, назвавшему себя псевдонимом Путник, дорога представляется  проекцией потустороннего  мира[7].  В 1990-х - начале 2000-х гг. одним из самых популярных направлений молодежной культуры становится ролевое движение (поклонники ролевых игр), где обнаруживается очень близкое вышеприведенному понимание дороги. Некий мастер игры по прозвищу  Сталкер (прозвище, восходящее в творчеству А. И Б. Стругацких и А. Тарковского и означающее "проводник", говорит о страннической самоидентификации его обладателя) пишет: "Можно долго рассуждать о том, существует ли "настоящая" Дорога, которую можно пощупать, потрогать, по которой можно реально прийти в другой мир", (Сталкер 2000)[8].

На наш взгляд, некросимволизация дороги связана с ее местом в структуре господствующего мифа-самоописания русской культуры, а точнее - вне этого мифа.  С позиции этого мифа дорога - нечто внеположное, т.е. не существующее в его рамках или, во всяком случае, невидимое с его позиций: "теневая зона" культуры, невидимая ей самой. Отсюда и символизация дороги посредством символов небытия, которое в мифологическом сознании предстает как физическое, т.е. смерть или разложение тела. Следовательно, некросимволизация дороги может рассматриваться как  проекция ее семиотического небытия.

            Сразу заметим, что тенденция к некросимволизации дополняется иногда противоположной - восприятием дороги и пребывания в ней  как подлинной, настоящей жизни. Если придерживаться выдвинутой нами гипотезы, то следует полагать, что такое  видение дороги возможно с позиций уже не домоцентричного, а другого, собственно дорожного, мировосприятия. Но для этого необходимо хотя бы предположить его существование.  Это предположение в некоторой степени подтверждается результатами нашего интернет-опроса, большинство участников которого, как уже говорилось, идентифицируют себя как путешественники, носители страннического сознания - люди дорог.  Метафора дороги как "жизни" была у них одной из самых устойчивых. Впрочем, это современное  наблюдение еще не дает нам оснований судить о традиционности подобных представлений, хотя и подтверждает возможность существования недомоцентричной модели мировосприятия. Приняв эту возможность как рабочую гипотезу, мы предпримем попытку ее рконструкции на базе традиционных представлений, которые рассматриваем в этой книге.  Нашей задачей при анализе дорожных обрядов будет, в числе прочего, определить соотношение этих двух тенденций (анти- и провиталистской) в их символизме и условия, при которых реализуется та или другая тенденция.

С.44

(…)