Часть II. Щепанская Т.Б. Культура дороги в русской мифоритуальной традиции XIX – XX вв. М.: Индрик, 2003.
Путник

Теперь в поле нашего зрения, наконец, будет сама дорога. Нам предстоит реконструировать систему социальной регуляции в пути, когда человек находится вне поселения, а следовательно, и вне привычных форм общественного контроля. Но о какой социальной регуляции может идти речь, если в традиционных представлениях дорога - это  область и символ воли, где закон не писан? 

На рациональном уровне в дороге действительно  не было норм, зато активизировались иные: мифоритуальные, магические - механизмы социальной регуляции, иррациональные с точки зрения господствующей в традиционной культуре ("домашней") системы рациональности.  С  этим связано внимание, которое мы уделяем обрядовым и другим формам символического поведения, а также мифологическим представлениям, которые могли влиять на поведение человека в дороге. Наша задача на основании их анализа реконструировать основные компоненты системы социальной регуляции: статусы человека в дороге,   дорожные нормы (витальные, материально-предметные и коммуникативные), а также способы символизации этих статусов и норм.  Отдельные главы мы посвятим способам маркирования придорожного пространства, статус отдельных его точек и диктуемые этим статусом нормы поведения путника. 

 

С.152

Глава 4. Статусы путника

Поскольку нормы социального поведения  зависят от статуса взаимодействующих людей, то нам следует начать с выяснения вариантов и правил конструирования статуса человека в дороге. Определение статуса – идентификация человека в дороге – происходит в ситуации встречи, которая и будет в центре нашего внимания. В этой главе мы рассмотрим массив текстов, моделирующих ситуацию встречи в дороге: приметы; запреты и предписания; рассказы о встрече (в разной степени мифологизированные); охранительные заговоры и молитвы. Мы рассматриваем эти тексты как средства трансляции традиционных моделей поведения (посредством прямых предписаний или культурных образцов).  Иными словами, речь пойдет не столько о реальном поведении путника, сколько о средствах его культурного моделирования, хотя мы по возможности и приводим иногда примеры актуализации этих моделей.

Массив поверий о встрече распадается на две группы: поверья о первой встрече (после отправления в путь) и о встрече непосредственно в дороге.

Первая встреча

Разбирать встречи    не слезать с печи

(Даль В.И. Пословицы. Т.3, с.598).

 

Особое место в системе дорожного мировосприятия занимала первая встреча (иногда первые три) после выхода из дому. С нею связаны приметы, трактовавшие первую встречу как знак, говорящий об успехе или неудаче всего пути. Иными словами, встречные персонажи (люди, животные) маркировались положительно, что означает их включение в формирующуюся дорожную картину мира, либо отрицательно, т.е. исключа-

 

С.154

лись из нее. Таким образом, приметы о первой встрече можно рассматривать как средство конструирования дорожного символического комплекса.

Общий смысл обрядовых действий при выходе из дому – отчуждение от всего домашнего.  Выйдя в дорогу, не оглядывались и назад не возвращались, даже если что-то забыли дома: говорят, что "пути не будет",  "зря сходишь" или "какая неуладица будет" (АМАЭ, д. 1621, л.43; д.1623, л.43. Архангельская обл., Вельский и Виноградовский р-ны.). Выйти старались незамеченными, пораньше утром, так чтобы ни с кем не встречаться. Выбирали безлюдные места, свою деревню нередко проходили задами-огородами, избегая встреч, потому что некоторые из них, по поверьям, могли принести несчастие в предстоящем пути.

Встречным на вопросы не отвечали, спросят: “Куда идешь?” – закудыкают, не будет пути и удачи, особенно идущему на охоту, рыбалку, по важному делу и даже в магазин. Такие вопросы игнорировали или отвечали грубо: “Куды, куды! В лягушачьи пруды    лягушек ловить да тебя, дурака, кормить!” (Калужская губ., Мосальский у., к.Х1Х в.) (АРЭМ, д.554, л.6. Калужская губ., Мосальский у.).  В моем детстве ответ звучал чуть иначе: “На Кудыкину Гору, мышей ловить, тебя кормить!” (Амурская обл., Серышевский р-н, 1965-68 гг.). Сам вопрос “Куда?” в этой ситуации    нарушение правил дорожной вежливости. Все эти запреты    возвращаться, оглядываться, разговаривать со встречными    не что иное, как нормы избегания по отношению к дому и домашним. Смысл  – окончательное отчуждение, отделение от дома, пресечение домашних связей и отношений.

До сих пор живет верование, что некоторые люди “несчастливы на встречу”. Таких особенно  избегали. “Приметы были у мужиков, – записываю в с.Чертόво Чухломского р-на Костромской обл.    Тут живет одна. Охотник говорил: не пойду той дорогой, лучше этой    чтоб мимо не идти.  Или на рыбалку пойдешь, ее встретишь    лучше не ходить. Он вёртывался сколько раз: “Что?”    “Да, Таньку увидал –  всё равно пустой придешь”. И привел пример. У него яблони привитые. И один яблок большой висел. А огородцы-то у них рядом (с той Танькой.  - Т.Щ.). И она говорит: “Ого, какой яблок!” И часа не прошло, упал этот яблок и раскололся. Вот так. У нее зубы длинные!(АМАЭ, д.1647, л.33. Костромская обл.,  Чухломский р-н, с.Чертово, 1989 г. )[1]. “У нас со мной рядом жила Анна, – вспоминает старая женщина из с. Благовещенск на р. Устье в Архангельской обл.    Она в лес никогды не ходила, а я все время ходила. А она всё: “Эк ведь ты какая ядрёна! Ты старая, да всё в лес ходишь, а я молодая, да не хожу”. Раз я услышала    она говорит: “Вот

 

С.155

кабы ты заблудилась, да кабы тебе ничего не найти!” Мне говорят бабы: “Ты иди, да ей на глаза не показывайся”. А одна ее встретила, дак, говорит, в лесу иду, и по ягоды надо свернуть, а меня всё в лес тянет    всё в лес идти прямо…” (АМАЭ, д.1621, л.62-62. Архангельская обл., Вельский р-н, с.Благовещенск, 1988 г.).     Особенно избегали встречи с людьми, которых подозревали в тайной недоброжелательности    т.е. речь идет об  уже существовавшей межличностной напряженности. Таким образом, с дорогою связана актуализация уже существовавшего, но не проявленного раньше отторжения.

Сторонились и избегали тех, кого в деревне считали колдунами и ведьмами, завистниками и обладателями дурного глаза    т.е. тех, кто был под подозрением, в напряженных отношениях сразу со всем сообществом. Чаще всего это женщины. Таких избегали и предупреждали друг друга: “Смотри, штоб етая баба не перашла табе дарогу    шо-нибудь случицца. Стал я ехать    велосипед сломався. Есть такие    от роду перадаюць”. Им боятся переходить дорогу    испортят (АРЭМ, д.1242, л. 32. Гомельская обл. и р-н, 1982 г.; АРЭМ, д.442, л.39. Вятская губ., Сарапульский у., 1898 г.).

Избегали  встречи с людьми, имевшими антропологические или этнические отличия:  хромыми, кривыми, двоезубыми или долгозубыми[2] или иноэтничными (АРЭМ, д.1303, л.27. Пензенская губ., Городищенский у.).

Эти люди фактически персонифицировали комплекс отторжения. При встрече с ними считалось необходимым выругаться (чтобы отвести неудачу)    т.е. актуализировать этот комплекс, перевести из сферы представлений в сферу действия. Таким образом, с выходом в путь связана актуализация уже бывших программ отторжения – отчуждения и разделения, – которые использовались для обозначения и упрочения границы сфер дороги и дома.

Встреча с женщиной

Плохой приметой считается, отправляясь в дорогу, встретить женщину, особенно простоволосую.  По пензенским поверьям, в этом случае нужно слегка ударить  женщину прутом (АРЭМ, д.313, л.5. Вологодская губ., Никольский у., 1898 г.; д.442, л.52-53. Вятская губ., Сарапульский у-д;

 

С.156

 д.1303, л.27. Пензенская губ., Городищенский у.). Плохой приметой считалось, если женщина несла  пустые ведра или пустую сумку. На Псковщине  смотрят, в какую сторону она идет: "Если как за пазуху застегиваем - справа, - то нормально. А если слева направо, то плохо" (АМАЭ, д.1728. Псковская обл., Пустошкинский р-н, дйцово, 1995 г.). Модификацию верований о "первой встрече" можно видеть в  примете, имеющей хождение у современных уличных продавцов: если первой подойдет и купит товар женщина, весь день торговля будет идти вяло. А вот если первый покупатель - мужчина, "товар хорошо уходит" (Петрова М.//Смена. 17.02.1998, с.2).

Особенно неприятной приметой считалось встретить  беременную женщину. Если  она  перейдет кому-либо дорогу, то у этих людей, по поверьям,  будут чирьи (Попов 1903, с.330), а если просто  встретится в пути    путь незаладится. Беременной женщине вообще  не советовали  куда-нибудь ездить, а на поздних сроках ее вообще старались не отпускать одну и даже запрещали сидеть или стоять в дверях на пороге (Байбурин 1993,с. 89).  Дорога для беременной табуирована, как и предметы дорожного снаряжения.

Итак, традиция  вытесняет  женскую символику  из дорожной модели мира, маркируя его как вредоносное и потенциально опасное. Вместе с тем блокируется область репродуктивных отношений.

Встреча со священнослужителем

На начальном этапе пути табуировались  и христианские символы, как наиболее яркие  символы действовавшего дома Закона: общепринятых правил и норм.  Встретить по пути священника, дьякона    любого представителя причта – считалось плохой приметой (АРЭМ, д. 313, л.5. Вологодская губ., Никольский у., 1898 г.; д.703. л.9. Новгородская губ., Белозерский у.;  АМАЭ, д.1621, л.43; д.1623, л.43. Архангельская обл., Вельский и Виноградовский  р-ны, 1988 г. См. также: Фирсов, Кисилева 1993, с. 133, Владимирская губ., Меленковский у.). Рыбаки-заонежане в этом случае держали себя за пуговицу, пока священник не пройдет мимо. По местным верованиям, если после отъезда кого-либо из дому перекрестить все четыре угла избы изнутри, то пути не будет: по дороге сани семь раз сломаются (Логинов 1993а, с.42, 73).  Даже упоминание священнослужителей в дороге имело, по поверьям, вредоносный эффект. Формулы с упоминанием церковнослужителей использовались в качестве вредоносных заговоров.  Если при встрече с охотником, идущим на промысел, проговорить: "Едет поп, не стрелец - несет крест, не ружье", то добычи на охоте не будет (АМАЭ, Костромская обл., Буйский р-н, 2000 г.). Рыболов, увидев идущего на промысел конкурента, обгоняет  его и тихонько приговаривает: "Не рыболов идет,

 

С.157

а дьякон: не рыб ловить, а детей крестить!" - "Ему ни одна рыбка не попадет, а мне вся попадет" (АМАЭ, д.1621, л.43. Архангельская обл., Вельский р-н, слаговещенск, 1988 г.).

Для обеспечения удачи в делах, связанных с дорогой (охоте, рыбном промысле, поиске пропавшего ребенка или животного) знахари, а также  некоторые профессиональные охотники и рыболовы  демонстративно отрекались от всего святого:  перебрасывали крест на спину или клали его под пяту и даже стреляли в святое причастие (церковную просфорку) (АРЭМ, д.703, л.9, Новгородская губ., Белозерский у.). Вероятно, все это одно из проявлений принципа оборотности, действовавшего в дороге. Дорога отвергала  домашний Закон (ведь “больному да дорожному закон не писан”). Вероятно, табуирование  атрибутов  божественного  на начальном этапе пути - одно из проявлений отречения  от домашних правил и норм. Оно как-то связано с табуированием женского (точнее, материнского, рождающего) начала и с акреативной ориентацией дорожного бытия.  Вредоносный заговор упоминает не просто священнослужителя, а идущего "детей крестить", что, видимо, должно усиливать эффект от встречи со священнослужителем. Возможно, здесь актуализируется традиционное соотнесение Церкви с материнством: "Бог до людей, что мать до детей (добра)" (Даль, Пословицы. Т.2, с.307). В загадке  церковь    матка”:

Утка крякнет,

Да на море звякнет

- Собирайтесь, детки

К каменной матке,

А у каменной матки

Есть медные титьки

(“Каменная матка”    собственно церковь, “медные титьки”    колокола)” (РЭФ, с.421). Здесь уместно вспомнить концепцию “материнской” основы русской народной веры (Федотов 1935).

Встреча с домашними животными

Ряд примет связан с поведением домашних  животных. Встретить при выходе из дому кошку или свинью    плохая примета, собаку    хорошая: “собака    доброход” (См.: АРЭМ, д.313, л.5. Вологодская губ., Никольский у., 1898 г.; АМАЭ, д.1621, л.43; д.1623, л.43. Архангельская обл., Вельский и Виноградовский р-ны, 1988 г.). Кошка, как и женщина, в традиционном восприятии связана с домом:  “Кошка да баба завсегда в избе, а мужик да собака завсегда на дворе” (Даль, Пословицы, т.2, с.574). В южно- и западно-русских поверьях облик кошки или свиньи прини-

 

С.158

мают бабы-колдуньи, когда они ходят тайком колдовать. Избегание этих животных может быть связано с настороженностью по отношению к женскому магическому началу. По наблюдению В.И. Даля, русский ямщик "ни за что не повезет барыню с кошкой, уверяя, что от кошки лошади худеют" (Даль 1994/1880, с.92). Заонежане считали, что в виде кошки на дороге является домовой. Здесь считается, что,  если кошка идет навстречу рыболову (как и охотнику), либо  перебегает дорогу, это плохая примета; если же сопровождает его до лодки – будет хороший улов (Логинов 1993а, с.42, 50). Повсеместно и по сей день  боятся черную кошку: если она перебежит дорогу, дорога незаладится. В таких случаях предусмотрено несколько ритуально-магических способов защиты: если кошка перейдет дорогу, нужно перекреститься, трижды плюнуть через левое плечо, переложить сумки и любые предметы из одной руки в другую, идя с кем-то за руку, расцепить руки и взяться снова только перейдя то место, где перебежала кошка. Все это может дополнить  охранительный заговор: "Кошке пень да колода, а мне, рабе божьей (имя), путь да дорога" (повторить три раза). (Вятский фольклор 1994, с.93, №574).

Плохая примета, если какое-нибудь домашнее животное (лошадь, овца, собака) увяжется за уходящим    его надо отогнать, а если не удается, то махать на него вывороченной одеждой или шапкой (Витебская губ., сер. ХIХ в.  Толстой Н.И., 1990, с.127).  Животное, неотлучно преследующее путника, воплощает здесь навязчивую связь, притяжение дома.

Комплекс примет о первой встрече заостряет внимание на встрече с женщиной, священнослужителем, а также домашними животными. Все эти персонажи воплощают идею "дома", и все они отрицательно маркируются, т.е. выводятся за рамки формирующейся дорожной модели мировосприятия.

Домашних персонажей, по народным представлениям, следует избегать, т.е. статусы встречного, связанные с домом, уже не обеспечивают возможности общения. Дорожная коммуникация  строится на основании других идентификаций путника, культурные образцы которых можно обнаружить в фольклоре: уже упоминавшихся напутственных заговорах, молитвах-оберегах, а также в народных нарративах о дорожной встрече.

Далее мы рассмотрим примеры идентификаций (статусов) встречного, предусмотренные традицией: не только тексты, содержащие культурные образцы разных идентификаций путника, но и  примеры их актуализации, когда они накладывают отпечаток на восприятие реальной встречи. 

Заметим, что отнюдь не всегда встречный идентифицируется как человеческое существо. Традиция допускает его восприятие как нечеловеческого и даже потустороннего существа, т.е. идентификация встречного начинается не с опознания его социальной роли, а с  классификации в рамках более общих категорий: "живой - не живой", "человек - не человек". Иногда дорожную встречу описывают в терминах неполного существования:  поблазнило, поманило, помлилось -  т.е. показалось или почудилось, т.е. добавляется еще один параметр  идентификации: "существующий - не существующий".

Ошибочное узнавание

Дорожная коммуникация строится на основании других идентификаций путника, культурные образцы которых можно обнаружить в фольклоре: уже упоминавшихся напутственных заговорах, молитвах-оберегах, а также в народных нарративах о дорожной встрече. В ситуации дорожной встречи возможны два варианта идентификации путника: подтверждение домашнего статуса (т.е. опознание его как сына, отца, соседа, просто знакомого) или конструирование нового, собственно дорожного.

…Однако, даже в тех случаях, когда человека узнают при встрече,  традиция акцентирует  возможность ошибки – характерны многочисленные рассказы о подобных ошибках (Криничная 1993, с.19). Приведу пример из наших полевых  записей, сделанных  в Кировской обл. в 1986 г. "У меня отец один раз заблудился, - рассказывал мне  житель солянур. - Еду, говорит, из Кичмы. И идет мужик знакомый, хромает. - Ты, говорит отец, Сидорко? - Я.  Посадил на телегу, а тот высокий, а сидит-то боком, лицо не показывает. Отец говорит: - Давай покурим. - Да нет, до деревни доедем - закурим. А потом доехали, отец говорит: - Зайдем к шурину? - Да ты иди, я не пойду. - Да как же к родне не зайти? Отец зашел в дом: - Я, говорит, гостя к вам привел. А вышли - нет Сидора-то. Это долгий (т.е. леший. - Т.Щ.) был" (АМАЭ, д.1508, л.33 - 34. Кировская обл., Советский р-н, 1986 г. ). Небольшое отклонение в поведении попутчика сразу отменяет первоначально признанный его статус  "знакомого Сидора". Происходит переопределение его статуса, уже под влиянием дорожной системы представлений: поверий о лешем, который, притворившись родственником или знакомым, норовит заманить путника в глушь, утопить в болоте, заморозить на камне посреди поля. Поэтому, даже  если

 

с.160

встречный  в пути  опознан как человек, знакомый, родственник - в своем домашнем статусе, к этой идентификации традиция требует относиться с осторожностью и строить свои взаимоотношения с ним так, как если бы его статус был неопределен. Предписывается неполная статусная идентификация встречного. Всегда остается момент неопределенности.

Человек в дороге может оказаться не тем, кем кажется.  Это означает, что домашние статусы в дороге утрачивают значение. При каждой встрече возникает проблема новой - дорожной - идентификации человека, от которой зависит и дальнейшее поведение сторон.  Правила и образцы идентификации человека в дороге, т.е. конструирования его статуса, заданы в поверьях и фольклорных текстах, к анализу которых мы и обратимся (…).

 

С.161

Смерть  и покойники

Восприятие дороги как области небытия  накладывало отпечаток и на идентификацию  находящихся здесь существ, которые могли быть  опознаны  как персонификации  смерти,  болезней - гибельных и потусторонних сил, вообще активных в дороге. "Пошли… мы в школу, – вспоминает жительница слаговещенск эпизод  своего детства, пришедшегося на 1930-е гг. – И вот: идет женщина перед нами и несет как белую доску под мышкой, и все себе под нос: "Ду-ду-ду-ду". Что идет так рано? И не поет, ничего, а все: "Ду-ду-ду-ду!" И свернула огородцем в один дом. Обратно возвращались из школы – и говорят: в том дому женщина умерла. Так вот, говорят, это смерть шла…" (АМАЭ, д.1631, л.46-47. Архангельская обл., Вельский р-н, слаговещенск, 1988 г.).

Фольклорист с полным основанием определит этот текст как "быличку" или "мифологический рассказ", повествующий  о встрече с мифологическим существом – смертью. В то же время  информанты  рассказывают  о реальной встрече: они встретили в дороге старушку, которая что-то бормотала себе под нос. У нас нет оснований сомневаться в самом факте такой встречи. Рассказ о ней не приобрел бы никаких мифологических черт, а скорее всего, она бы вообще забылась, если бы на обратном пути девочки не услышали о смерти соседки. Только тогда они идентифицировали старуху как "смерть", т.е. этот статус был приписан незнакомой бабушке уже задним числом.

В некоторых дорожных рассказах встречному приписывается статус "ходячего покойника". В ссть-Выя, в верховьях р.Пинеги, местные жители рассказывали, как ездили на р.Вашку (зона  расселения коми), где встретили странную лодку: "Плыли на лодке парни. Были в белой рубахе. Парни пристали к острову… Мы решили посмотреть, что в лодке у парней, а там оказалась сосна с корнями. Мы сразу поняли, что это лешие. Потом парни совсем пропали. А на острове этом хоронили только утопленников и удавленников. Их не закапывали, а оставляли на две недели лежать на земле, ставя над ними палатки и только потом закапывали…" (АМАЭ, д.1645, л.4-5. Запись Д.А. Баранова, 1989 г., Архангельская обл., Верхнетоемский р-н). Здесь незнакомые парни идентифициру-

 

С.162

ются как лешие и одновременно заложные покойники, постоянные "жители" страшного острова, т.е. им приписываются сразу два потусторонних статуса.

Установка на такое восприятие встреченных в дороге людей закладывается  в  похоронном обряде и прямо формулируется в  причитаниях над умершим, обычный мотив которых - просьба к умершему вернуться. В.А. Чистяков цитирует севернорусские причитания, где женщина  зовет  вернуться своего мужа:

“Всё я думала победным своим разумом,

Как не едет ли любимая семеюшка

Корабельничком на синем на Онегушке

Он со этыим товаром заграничным…” (цит. по: Чистяков 1982, с.124).

По замечанию В.А.Чистякова, в этих причитаниях умерший  является в родном селении как “корабельничек”, “калика перехожий”, “купец московский”, – “это люди, род занятий которых связан с путешествиями, они едут или идут издалека, из неизвестного леса” (Чистяков 1982, с.124). Здесь подспудно присутствует установка, что люди дорог могут оказаться  выходцами с того света.

В воспоминаниях странствующего священника Никифорова-Волгина есть эпизод, когда эта метафора как будто оживает.  Во время своих странствий, вскоре после гражданской войны, он подошел  к  одной деревне. “У околицы стояла маленькая сгорбленная женщина,  в тулупе, черном монашеском платке, в тяжелых деревенских сапогах. Она облокотилась на березовую изгородь и смотрела на большую дорогу. Я подошел к ней и окликнул ее приветствием. Она вскинула на меня странные, болью какой-то пронзенные  глаза свои, и улыбнулась не живой улыбкой. - Ты оттуда? - показала она озябшей рукою на пройденную мною дорогу. - Да. К вам в деревню иду! - Та, так… А ты моих детушек не встретил?.. В деревне мне рассказали, что женщина эта помутилась в разуме, когда узнала о расстреле своих сыновей. С этого времени, во всякую погоду, она выходит за околицу встречать их и каждого встречного спрашивает: - Не видали ли вы деток моих?” (Никифоров-Волгин 1990, с.30-31).

В дтарое Веретье под Новгородом восьмидесятилетняя (1901 г.р.).

старушка говорила мне, что "на перекрестках людям чудилось: покойники стояли, люди какие-то", и что сама она видела покойника: "Как человек – на перекрестке в Менюшах, ночью" (АМАЭ, д.1337, л.29. Новгородская обл., Шимский р-н, седведь, д.Старое Веретье, 1981 г.). Подобные рассказы оказывают вполне реальное воздействие на восприятие встречного, особенно в сумеречном межвременье. Один из читате-

 

с.163

лей газеты "Известия" прислал в редакцию сообщение о бывшем с ним в дороге происшествии. Автор шел пешком в маленькую деревню под Звенигородом, где жила его бабушка. "Смеркалось. Вечер был тихий и теплый. Слышу сзади шаги. Двое молодых ребят-милиционеров шли в том же направлении. Мы разговорились. Стали анекдоты травить. Они меня все о столичной жизни расспрашивали, а я их  про особенности этих мест. За разговором не заметили, как из сумерек навстречу вышел старичок. Подошел к нам и говорит, ехидно так улыбаясь:

– А чего это вы веселитесь? Места тут мрачные. Тут мертвые с косами шастают. Сейчас для них, кстати, самое время.  Договорив, он посмотрел на часы, покачал головой и удалился.

Мы похихикали над ним, но анекдоты рассказывать как-то расхотелось. Вдруг видим, вдалеке что-то белеет. Стало приближаться к нам. Теперь уже четко можно было разглядеть две фигуры в белых балахонах, а в руках... господи, неужели косы! Я побледнел, а у ребят машинально потянулись руки к дубинкам. Мы остановились.

– Эй, кто такие, – дрожащим голосом крикнул один. А из темноты еле слышно:

  Студенты, мы из Москвы.

– А здесь-то что делаете, да еще в таком виде? – слегка успокоившись, продолжил другой милиционер.

  Бабочек ловим, – чуть не плача ответили студенты.

Оказалось, действительно, студенты с биофака МГУ! Приехали сюда на практику. Балахоны - их специальная одежда, а то, что мы приняли за косы, - обыкновенные сачки" (Бурков 2000, с.16).

Образ прохожего    ходячего покойника довольно обычен в народных нарративах (многие из которых представляют собою мифологизированные рассказы о реальных встречах).  Мне и  самой довелось побывать в этой сомнительной роли. В 1982 году я была в командировке в седведиха Рамешковского р-на Калининской (ныне Тверской) области. Приехала туда в пятницу, в шестом часу вечера, когда все местные учреждения были уже закрыты, а администрация разошлась уже по своим домам. Обратиться мне было не к кому. В преддверии выходных все дружно топили бани и встречали приехавших из города родных. Тогда я отправилась в ближайший лесок, надеясь найти там если не какой-нибудь хутор или пастуший домик, то хотя бы шалаш (благо, спальник был у меня с собою). Светлый лесок быстро превратился в неприветливый ельник, в котором не слышно было не то что птичьего пения, но даже комариного зуда. Из-за поросшего травой  холмика выбежал лис, посмотрел на меня и не торопясь ушел. Дальше идти уже не хотелось. Как потом выяснилось, там, за ельником, было сельское кладбище. И вот возвращаюсь я медленно в село, солнце к тому

 

С.164

 времени было уже низко и светило мне в спину. Тут  вижу: навстречу, со стороны села, движется темная точка, быстро превратившаяся в деда с дорожным посохом. Метрах в двадцати от меня дед вдруг остановился как вкопанный и стал креститься. И так стоял, пока я с ним не поравнялась, а тогда закричал: “Фу ты, а я думал, покойник с кладбища идет!.. Вся в белом!…” (на мне было, по случаю теплого дня, легкое светлое платье). До сих пор не пойму, пошутил он или впрямь испугался, но страх его выглядел  вполне натурально.

Подобный стереотип восприятия дорожной встречи дает себя знать не только в деревенской среде. Я разговаривала с профессиональным психологом, увлечением которого был сбор  рассказов о необычных случаях в пригородах Санкт-Петербурга. В начале 1990-х гг. он отмечал всплеск рассказов такого рода. Будто в безлюдных местах Выборгского шоссе, на Карельском перешейке, выходят из лесу (некоторые говорят: поднимаются из придорожных канав) некие люди, одетые в черные костюмы с иголочки (“Ты понимаешь, куда в такие костюмы снаряжают?”), останавливают машину, просят подвезти; потом машину находят пустой, а водителя    мертвым или он вообще бесследно исчезает. И будто от тех людей исходит отвратительный запах разложения. Предполагалось, что речь идет о встающих из могил покойниках. В те годы, надо заметить, на Выборгском шоссе участились случаи грабежа и разбойных нападений на автомобилистов. Возможно, мифологическое сознание по-своему трансформировало эту еще не очень привычную в те годы  криминальную реальность. 

Уроки

В дорожных рассказах есть примеры идентификации прохожего как болезни (лихорадки, холеры и т.п.) или ее виновника - колдуна, ведуна, обладателя дурного глаза.

Среди заболеваний,  которые могут быть вызваны пребыванием  в дороге, чаще всего упоминают уроки, проявляющиеся чаще всего резкой усталостью, головной и мышечной болью.  Другие названия той же напасти - сглаз, призоры, прикосы, ураз, осуд, оговор, приговор, озев, озевыши, озеп, озек, озык. В самой этимологии их  заключено представление о происхождении этой болезни от  чужого взгляда (сглаз, призор),  слова, речи  (урок, осуд, оговор, приговор), прикосновения или ранения (прикос, ураз), дыхания (озевыши, озев, озеп, озек, озык) – т.е. любого контакта с другим человеком.

 

С.165

 

Особенно пристают уроки в дороге, где может быть множество случайных, в том числе нежелательных,  встреч: “Призоры    в дороге, в чужих людях, – говорила мне старая женщина в доме на мысу у слияния рек Устьи и Кокшенги.    Мало ли вы их обойдите, лиходеек: она не скажет, только глянет    а трава повянет!” (АМАЭ, д.1622, л.75. Архангельская обл., Вельский р-н, слаговещенск, 1988 г.). В заговоре от уроков их отсылают туда, откуда пришли: “Уходите все уроки и призоры. С лесу пришли    в лес поди. С витру пришли    на витер поди. С народу пришли    на народ поди”, - во всех трех вариантах  уроки определяются как следствие  пребывания вне дома (АМАЭ, д. 1622, л.37, 75. Архангельская обл., Вельский р-н, слаговещенск, 1988 г.; см. также: Вятский фольклор 1994, с.85, № 514). 

Представления об уроках оказывало влияние на восприятие встречного человека,  от которого опасались сглаза: "Уроцьливый человек – такой вредный, тяжелый, взглянет на тебя… Одна тоже… как ее встретишь, бывало, так лучше ворочаться: уроки. Бывает, с каким посидишь человеком, сразу тебе сделается тяжело, худо, все позатянет…" (АМАЭ, д.1568, л.13. Вологодская обл., Тарногский р-н, сижний Спас, 1987 г.). Идентификация встречного как обладателя дурного глаза служила сигналом к вполне определенной реакции: такого человека надо сторониться, всячески избегая с ним встречи и любых контактов.

Внешние признаки уроков     головная боль, общее недомогание, непонятная сонливость и зевота у взрослых, плач у маленьких детей, а "хороши-ти уроки в доски вгоняют" (т.е. в гроб: от них можно умереть). У коров, по поверьям, от уроков бывают выкидыши, гибель телят, снижение удоев, кровоточивость сосков; у кур    мор, в первую очередь на цыплят. Уроки прежде всего угрожают, по словам информантов, “всему молодому” – особенно опасны, иногда смертельны уроки для беременных женщин и рожениц, а также маленьких детей (АМАЭ, д.1242, л.24. Гомельская обл. и р-н, срабовка, 1982 г.). Это одна из причин, по которой женщинам, в особенности беременным,  и детям  не советовали отправляться в дорогу и бывать "в чужих людях". Таким образом, вера в дурной глаз становилась одним из оснований  отделения дороги и репродуктивной сферы.

Зададимся вопросом, кто и по каким признакам мог быть идентифицирован как обладатель дурного глаза? Категории тех, кто, по поверьям, мог наслать уроки или килы, подробно перечисляются в соответствующих заговорах: “Бабушка Соломонида Иисуса Христа пеленала, так что с моей детинушки и с коровушки (и с овечки, и с свиней, и с коня можно) уроки снимала  от двоезубых, от троезубых, от девки-черноволоски, от жинки-чернобровки, от мужика-чернеца...” (Адоньева, Овчинникова 1993, с.89, №330. Архангельская обл., Виноградовский р-н). Перечислим наиболее часто встречающиеся в  подобных перечислениях категории людей.

Прежде всего, сюда попадают нарушители брачно-репродуктивных норм. В заговорах перечисляются как особенно опасные  бабы-простоволоски, самокрутки и самотряски; девки-простоволоски, долговолоски  и проч. Боялись и тех, кто несколько раз побывал в браке: “Мало ли – двоежёны, троежёны – они опасные, – предупреждала меня женщина в слаговещенск на р.Устье (в Архангельской обл.). – Вот у нас тут одна троежёна. Так от нее призоры льнут – что от цыганов. Так и приговаривают: – От двоеженого, от троеженого, от семиженого...” (АМАЭ, д.1622, л.73.-74. Архангельская обл., Вельский р-н, 1988 г.). Примечательно, что отклонение от общепринятого стандарта брачного поведения ставит человека в  позицию “чужого” (сравнение с “цыганами”).

Причиной дурного глаза у человека, по поверьям,  могло стать нарушение его матерью правил вскармливания грудью:  “Мама кормить грудьми, а патом бросить, а патом пажалее и у другой раз начнеть кармить. То будзець дурной глаз у  человека. И як вырасце, то йому нельзя ни на что молодое глядзець (на рабёнка, тялёнка), и на малако чужое нельзя, а то што-нибудь абязательно случицца: молоко прападзець, карова издохне.”(АМАЭ, д.1242, л.20 . Гомельская обл. и р-н, 1982 г.). Аналогичное поверье мы записали и в Псковской обл. (Пустошкинский р-н, 1995 г.): “Я девку кормила до году, а потом через полгода снова кормила, – вспоминает жительница д.Яйцово.    Дак вот мама говорила: – Ты не делай так, у девки будет глаз дурной: на кого посмотрит, сглазит” (АМАЭ, м-лы Т.Б.Щепанской за 1995 г., л.14. Псковская обл., Пустошкинский р-н, Забельская волость, д. Яйцово). Надо учесть, что грудное вскармливание было одним из самых известных в народе противозачаточных средств. Женское общественное мнение довольно жестко контролировало соблюдение его сроков ("три поста", что составляло примерно полтора года – считали только Великий и Успенский посты). Женщина, продолжавшая кормить после этого срока, вызывала напряженную реакцию со стороны других матерей, от мягких недоумений и подтруниваний до прямого осуждения, т.е. рассматривалась женским сообществом как нарушительница общепринятых репродуктивных правил.

Повышенная опасность уроков и призоров, по поверьям, исходит от представителей некоторых половозрастных групп: в заговорах перечисляются  старые и сивые, девки-долговолоски, вековухи, чернички,

 

С.167

чернавки, мужики-чернецы.  Всё это категории, исключенные из сферы человеческого воспроизводства – акреативные категории.

Наибольшая опасность уроков исходила, по народным верованиям, от чужаков и незнакомцев.  Вероятно, к этой же категории причислялись (или с нею смыкались) антропологически иные, отличавшиеся от большинства местных жителей цветом глаз, кожи, волос – физическими признаками. Заговоры  перечисляют среди особенно вредоносных категорий   черно- и беловолосых, рыжих, черно-, бело-, сероглазых  и мн.др. – вероятно, фиксировались антропологические особенности, отличавшиеся от местной нормы. Опасными считались и люди с физическими отклонениями, телесными уродствами: кривые, слепые, двое- и троезубые* , одноногие и однорукие, хромые  и проч.  Отметим, что именно такие чаще всего ходили в качестве нищих странников. Все эти люди (с физическими уродствами, внешними отличиями, незнакомцы, просто встреченные в чужом или публичном пространстве) относились к категории чужаков, почему и вызывали опасение.

Таким образом, уроков больше всего опасались от (а) незнакомцев и чужаков; (б) людей с телесными отличиями (от местной  антропологической нормы) и изъянами; (в) не включенных в сферу воспроизводства жизни или (г) нарушителями норм этого воспроизводства

Килы

В дороге, по поверьям, приставала еще одна напасть – килы (так в народе называют разнообразные опухоли: от нарывов и гнойников до  грыж и злокачественных образований). "Прошла я по деревне, и зуб так заболел! – рассказывает жительница новгородского села Пинаевы Горки. – Мать говорит: – да это тебе килу посадили! Ты никому дорогу не перешла?.. Вот как дорогу перейдешь кому-либо, так килу посадят. А то грудница была у одной…" (АМАЭ, м-лы Т.Б.Щепанской, 1997 г. Новгородская обл., Старорусский р-н).  “У меня на груди кила (опухоль молочной железы.    Т.Щ.) была, как куриное яйцо, – рассказывает женщина с Северной Двины. –  Бывает, по ветру придет: не благословясь выйдешь    к тебе и пристанет” (АМАЭ, д.1623, л.9. Архангельская обл., Виноградовский р-н, сорок (д.Скобели), 1988 г.). “Килы    как чирей, – объясняет жительница старый Медведь (в Новгородской обл.).    Иду я, и вдруг как кольнет. Повезли меня к фельдшеру… Он посмотрел и говорит: не буду резать, ищите бабушку.

 

С.168

(Обратно едем,)  идет женщина. (Мы ее спрашиваем:) “Не лечишь ли от килы?” Она указала старушку. Та говорит: “Как ты запустила!” Налила воды в бутылку из самовара и пошептала (на нее). Дома я намазала этой водой, и сразу она (кила) прорвалась и вытекла. Бабушка говорит: “Не на тебя пущена кила, а на ветру”. Это называется ветреный перелом” (АМАЭ, д.1337, л.14, Новгородская обл., Шимский р-н, старый Медведь, 1981 г.).

 Холеры. Повальные болезни

Народные поверья связывают с дорогой и некоторые инфекционные ("заразительные". "ветреные") и повальные болезни: оспу, тиф, холеру и проч., – которые будто бы бродят  в образе странниц. Во время эпидемии холеры 1895 г. в Новгородской губ. между крестьянами ходили слухи:  “Проходили нашим местом две холеры. Одна старая, черная и другая такая же. Только одна была поменьше, другая побольше. И поставили в одном отводу (воротах.    Т.Щ.) урядника с десятскими, этих холер не пускать. Когда они пришли, урядник бульшую-то зарубил, а маленькая проскочила. Вот и умирать у нас от нея от подлой стали” (АРЭМ, д.703, л.9. Новгородская губ., Белозерский у.).

Болезни являются в народных верованиях не только старухами, но и вполне привлекательными девицами. В Архангельской обл.,  у слияния рек Ваги и Устьи, мне рассказывали, например, предание, относящиеся ко времени гражданской войны: “Поп поехал (в деревню.    Т.Щ.). Ему говорит ямщик: “Поехали новой дорогой”, – а поп: “Поехали через Зуево”. А ехали ребенка кстить (крестить.    Т.Щ.). Как переехали через ручей, поп видит: две девки уцепились без платов    зимой в великоговенье!    в одних платьицах, без рукавиц. Попу кажется: за задинку держатся. Поп говорит, теплые такие! “Сгони, – говорит, девок-то!” А ямщик-то не видит… Окстил робенка, назад поехали новой дорогой, так поп слег и умер от той болезни… Девки наши видели во вне: “Как бегаем по улице, а вслед две девки бегают    без платов, в платьях: белы платья, у одной черный горошек, а у другой красный горошек” (намек на  болезненную сыпь) (АМАЭ, д.1621, л.70, Архангельская обл., Вельский р-н, 1988 г.) . Повальные болезни часто связывают  с дорожными людьми, причем реальные персонажи в подобных рассказах слабо отделяются от мифологических. В с.Благовещенск,  у слияния Ваги и Устьи, рассказывают об эпидемии тифа, сильно уменьшившего население деревни вскоре после гражданской войны: “Больно тяжёла болезнь-то была. Это цыганы ехали, старушка пожалела, пустила в дом. Цыган-то обманул: дескать, робёночка цыганка родила, вот и болеет. А она тифом болела…” (АМАЭ, д.1621, л.71. Архангельская обл., Вельский р-н, с.Благовещенск, 1988 г.).

 

С.169

Лихорадка и кикимора

Среди мифологических  персонажей, которых можно повстречать в дороге, были еще лихорадки. В народных представлениях и заговорах  они  персонифицировались в образе отвратительных старух (12 сестер    дочерей Иродовых). Они бродят по дорогам, стучат ночами в окна: кто отзовется, к тому и пристанет болезнь (АРЭМ, д.796, л.8. Новгородская губ., Череповецкий у., 1898 г.).

Под названием "лихорадка" (тетка, кумоха, матуха)  объединялись простудные и воспалительные заболевания, в том числе эпидемические (повальные, напр., сыпной тиф), а также разного рода припадки. По нарожным представлениям, они происходят от ветра, т.е. от пребывания в дороге:  От ветру-то болезни приходят    лихорадки каки-то были, – говорили на ринеге.    После красной-то (гражданской.    Т.Щ.) тоже войны были таки болезни: народ всякой сброд, не знаю, какой уж… Дак всякой болезни было. Скажут: с ветру пришла болезнь” (АМАЭ, д.1643, л.74. Записи Н.Е.Грысык. Архангельская обл., Пинежский р-н, дуломень, 1989 г.).

.           То же происхождение приписывалось детским инфекциям. Ср., напр., бытующий и сегодня  новгородский заговор "от ветрянки" (ветряной оспы):

“Ветрянка, ветрянка, ветрянка,

От чего пришла, туда и иди:

От ветра пришла    на ветер иди;

От воды пришла    на воду иди;

От земли пришла    на землю  иди”.

Эти слова читали “на ветер”;  затем вытирали язвочки на теле больного тряпицей, которую бросали по ветру. Все это проделывалось дважды в день, утром и вечером (АМАЭ, д.1292, л.8. Новгородская обл., Окуловский р-н, д.Великуши, 1980 г.).

  Один из суеверных способов избавления от лихорадки – оставление на дороге (чаще всего –  на перекрестке) вещей больного (одежды, особ. нательной рубахи; одеяла), его ногтей и волос, камешков с печи, где он лежит, воды или пищи (яиц, специально испеченных пирожков), в которую он плюнул и т.д. Расчет состоял в том, что болезнь перейдет к поднявшему узелок с этими предметами (Попов 1903, с.210). Поэтому вещей, лежащих у дороги, старались не поднимать    запрет этот игнорировали только нищие, разного рода изгои и бродяги, которым “закон не писан”.

 

С.170

 

В некоторых поволжских говорах лихорадка отождествлялась с кикиморой : зафиксировано значение слова "кикимора"    “лихорадка” (Ярославская обл., Любимский р-н, 1926 г. : СРНГ, вып.13, с.205). Широко распространены верования, что кикимору напускают пришлые люди: плотники, которым недоплатили при строительстве дома,  а также печники и прохожие странники (Забылин М., с.248-251; Максимов 1994 (1903),  с.188. Вятская губ., Сарапульский у.).

Обратим внимание на признаки, по которым можно будто бы опознать лихорадку или кикимору. Лихорадки – обычно старухи. Страшные, оборванные - воплощение акреативности. Кикимора в народных верованиях – умерщвленное матерью, незаконнорожденное или проклятое дитя. В известном духовном стихе "О грешной душе"  душа, представ пред Господом, кается в том, что:

"Смалешеньку дитя своего проклинывала,

Во белых грудях его засыпывала,

В утробе младенца запарчивала…"

(Цит. По: Федотов Г.П., с.76).

Перечисляются материнские грехи - примерно тот же набор, что связан и с образом "кикиморы". Фактически этот образ может рассматриваться как обозначение материнского греха, и в конкретных случаях, говоря о появлении в деревне или на дороге кикиморы, намекали на вину одной из местных женщин, погубившей или не сумевшей уберечь своего дитя.

Леший

Леший - один из мифологических персонажей, которого можно было, по поверьям, встретить на лесных дорогах и с которым иногда идентифицировался встреченный там  прохожий. Кроме лешего, в этом ряду и другие образы демонов места: лешачиха, боровой и боровуха, водяной и водяниха, русалка, полевые царица и царь, полудница и проч. Всем этим персонажам приписывался статус блази, чуди, мленья - т.е. неполного существования. Повстречавшись с ними, человек не вполне уверен в реальности события. Они не просто являются, а чудятся, кажутся, видятся, манят, пугают,  блазнят (блазнит – 'кажется, соблазняет').

Подобные персонажи довольно часто фигурируют  в дорожных рассказах. Рассмотрим вариант, когда они появляются в антропоморфном облике.

 

С.171

В ссть-Выя, на полянке, изображающей аэродром, участники нашей экспедиции и несколько местных жителей ждали "кукурузник". Разговорились. Мужчина лет тридцати пяти рассказывал, что сам в детстве столкнулся с лесными. Когда ему было лет семь, они втроем с мальчишками сбежали в лес.  “Обратно идти    развилка: не знали, на какую дорогу идти. Слышим    разговаривают, голоса женские, как на базаре. Спрятались за кусты. Видим    три старушки, с котомками, серенькие, неброские. Идут    разговаривают, быстро-быстро, не разберешь: лесные. Три старушки. Я потом двоих остальных спрашивал мальчишек    они помнят, а будто так и надо. Старушки маленькие, с нас ростом, а нам-то лет семь… Мы за ними побежали    догнать не могли…” (АМАЭ, д.1646, л.56. Архангельская обл., Верхнетоемский р-н, ссть-Выя, 1989 г.). 

Этот рассказ содержит для нас два факта. Первый: сообщение о встрече в дороге с тремя старушками. Второй: идентификация одним из свидетелей этих старушек как мифологических персонажей - лесных. Малый рост и невнятная речь оказались, с его точки зрения, достаточным основанием для такой идентификации. Примечательно, что за лесных их принял только один из трех  видевших этих старушек мальчиков: мой собеседник. Другие два о встрече "помнят, а будто так и надо", не видят в ней ничего необычного, они встретили просто старушек, а не лесную блазь. На этом примере ярко видно, что мифологизация встречи - именно вопрос интерпретации. Выбор терминов, однако, предопределял и дальнейшую реакцию.

В с. Шеговары на р. Ваге женщины  рассказывали мне о встрече, по их мнению, с лешим: “Пугало раньше.   В лес иду    вдруг идет какой-то: я его (раньше) не видела. Напереди котомка, на заду котомка. Я стала креститься    он и пропал куда-то” (АМАЭ, д.1570, л.6. Архангельская обл., Шенкурский р-н, сеговары, 1987 г.).  “Мы у Короткого (ручья) удили, – вспоминал о встрече с лешим житель ссть-Выя, лежащего в лесах  у верховьев р. Пинеги.    Смотрим, идет человек, котелок привязан, в черном. А был это дождик. Дак следы-то наши замыло дождем-то… И он пошел по слуде (высокому берегу. - Т.Щ.) к Чудинову (ручью). И никакого следу, смотрим, нету. Эх, как мы побежали! В черном, шалгач (заплечный мешок. - Т.Щ.), и котелок брякает…” (АМАЭ, д.1646, л.38. Архангельская обл., Верхнетоемский р-н, ссть.Выя, 1989 г.).

Облик неизвестных прохожих, их атрибуты: котелок, котомки, черные одежды -  напоминают облик  странников-нищих, как они описываются в источниках конца XIX - начала XX вв.: "Вот идет по улице двое нищих, - пишет вологодский корреспондент Тенишевского бюро. - У обоих через плечо за спиной висит котомка, спереди, на шее – другая, в руках у обоих палки". "Странников здесь множество, - пишут

 

С.172

 из Вятской губ. - Ходят они с кожаною сумкою за плечами, на которую привязывают сверху жестяной чайник. В руках у них палка – сучковатая,  или чаще гладкая, но с острым железным наконечником… Одежда странников покроем своим сходна с монастырской – нечто вроде подрясника или кафтана, подпоясанного ремнем, а на голове – скуфейка или клобучек" (АРЭМ, д.335, л.76. Вологодская губ., Сольвычегодский у.; д.448, л.2. Вятская губ., Сарапульский у.).  Именно атрибуты странника: сумки, котомки, привязанный к ним и брякающий котелок, темная (монашеская?) одежда - акцентируются в рассказах о встрече с "лешим" как его признаки, которых оказывается достаточно, чтобы опознать в нем лешего.

Нечистую силу опознают и по другим признакам. В сура на Пинеге женщина рассказывала, как ее сестра встретила лешачиху в осенней тайге:  “У меня сестру выпугало. За дровами поехала, и с километр от аэродрома (тут пошто-то все пугало) женщину видит: красный сарафан, белая кофта и корзинка на рукеДак лошадь пойдет    и она пойдет, лошадь станет    и она станет. Близко не подходит. Дак она доехала до Дома инвалидов (он располагался при въезде в суру.    Т.Щ.)    та женщина как побежала, ветер поднялся, слышно, (она) по кочкам прыгает… Ну, побежала    только  рукава хлопают на ветру…” Я поинтересовалась, почему решили, что  эта женщина - лешачиха? - Ответила, что  рукава у рубахи были “широ-о-кие!”    так и хлопают на ветру. И вышиты поперек, а “у нас-то вдоль!”. Неместный покрой и декор одежды дал повод заподозрить в женщине, встреченной в лесу,  лешачиху  (АМАЭ, д.1624,  л.12-13. Архангельская обл., Пинежский р-н, сура, 1988 г.).

Кроме лешего (лесного, борового, долгого, вольного) или лешачихи (лесной, боровухи), встреченный в пути человек мог быть опознан и как другой мифологический персонаж. Часто в рассказах фигурируют, например, русалки. "Мы раньше ведь все плугами пахали. - рассказывала мне жительница сижний Спас на р.Кокшенге. - Выезжали в пять часов (утра. - Т.Щ.) пахать. Одна женщина пошла (пахать утром), а по деревне была мельница, а у мельницы лавы (подвесной мост. - Т.Щ.):  - Вижу, сидит девка, чешет волосья, а волоса длинный! Я, - говорит, - боюсь: идти вперед или назад? Пошла вперед. А та - Бух! - в воду". - "Почему же решили, что это была русалка?" - недоумеваю я. - "А как? Это ж только солнышко всходит. А она уже сидит на реке. Как не русалка!" (АМАЭ, д.1568, л.50. Вологодская обл., Тарногский р-н, сижний Спас, 1987 г.).

Рассматривая такого рода рассказы, мы имеем дело с двумя видами стереотипов. Во-первых, стереотипная ситуация: встреча на дороге. Во-вторых, стереотип описания: эта встреча описывается  в терминах иррационального - как контакт с демонологическими  персонажами.

 

С.173

В этих текстах запечатлен момент идентификации встречного как мифологического (для нас) существа, во всяком случае, существа иной природы, чем человек. Далее отношение к нему и процессы взаимодействий будут определяться уже не обычными нормами человеческого общежития, а поверьями о лешем или другом мифологическом существе.

Некоторые такого рода былички фиксируют реальную встречу, другие повествуют о том, что могло бы быть. В обоих случаях в них запечатлена модель идентификации, возможный статус встречного, который  в случае реальной встречи мог сыграть роль культурного образца, направив процесс идентификации встречного в определенное - мифологическое - русло.

В наших материалах имеется и описание подобной же ситуации с точки зрения самого “лешего”, т.е. человека, которого приняли за лешего. Женщина рассказывает, как ее отец (дело было в 1920-е гг.) заболел тифом, болел очень тяжело, бредил: “Ему все кажется, что кто-то едетДак он шальной сделался, в одной рубахе да босиком убежал, да сел на вал у дороги. Да сидит    ноги щупает свои: “Ай, замерз!”. А тут мужик мимо ехал, испугался. Приехал в деревню и говорит: “Вот, мол, леший    лешего на бору видел, сидит на валу!..” (АМАЭ, д.1621, л.69. Архангельская обл., Вельский р-н, слаговещенск, 1988г.).

В поморских говорах одним из наименований лешего было  прохожий (Кандалакша, Терский берег) (Бернштам 1983, с.177). В деревнях по руре (приток Пинеги) старики пугали детей: Подите, дак вам чудь попадется, ли странники ли попадутся, или, говорят, бороухи…” (АМАЭ, д.1646, л.64. Архангельская обл., Пинежский р-н, сура, д.Засурье, 1989 г.). Лесные демоны, бороухи  сливаются в народных представлениях с образами странника и полулегендарной чуди. Чудь – это обычное для Севера название  аборигенов края, чужаков, но также и синоним блази, т.е. видений нечистой силы.

Существовали правила идентификации встречного как лешего или другого демонологического существа: своего рода "знаки статуса", по которым можно было его опознать.  Каким категориям путников статус "лешего" (и прочей дорожной нежити) приписывался с наибольшей вероятностью. По каким признакам  во встречном опознавали лешего? Что служило знаками этого своеобразного статуса?

Одежда.

Обычно  наблюдатель отмечает  некоторые особенности в его поведении или облике – отклонения от общепринятого стандарта. Эти особенности и заставляют признать его лешим, т.е. служат знаками его статуса как “лешего”.

Признаками, отличающими нежить, служат, в частности, неправильности во внешности: одежде или физическом облике. Что касается одежды, то нечистую силу отличают следующие признаки.

 

С.174

 

1. Атрибуты странника, нищего: лохмотья, темная, черная одежда, котомка, иногда две: сзади и спереди; болтается привязанный сзади котелок;

2. Военный мундир: блестящие пуговицы в два ряда и т.п. запоминающиеся детали униформы (Черепанова 1996, с.160, с.72, №271, Новгородская обл., Старорусский р-н, сотеново, 1990 г.; с.28, №36, Новгородская обл., Пестовский р-н, с.Малышево, 1986 г.; АМАЭ, д.1571, л.24-25. Архангельская обл., Пинежский р-н, сура, 1987 г.);

3. Иноэтничные особенности:  в одной из вятских быличек, записанных нами,  парень шел по дороге, обернулся и увидел сзади двух мариек в национальной одежде    накидке из серебряных монет: “только деньги брякают”(АМАЭ, д.1506, л.23. Кировская обл., Советский р-н, солянур, 1986 г.).

4. Просто неместный, необычный, не такой, как в родной  деревне, покрой и узор одежды. Вспомним "широ-о-кие!" рукава рубахи у женщины, бродившей с корзинкой по сурским лесам. Этот покрой, да еще вышивка не поперек, как у местных, а вдоль рукава позволили опознать в ней не бабу, а лешачиху.

5. Признаком нечистой силы может быть одежда не по сезону: “Чудилось: идет человек зимой, дороги нет    дорогу спрашивает, в летнем пальте и без шапки” (АМАЭ, д.1416, л.57. Ярославская обл., Пошехонский р-н, 1984 г.);

6. Яркие, необычные, запоминающиеся детали: часто рассказчики отмечают в одежде тех, кого они приняли за леших и лешачих, детали красного цвета (пояс, сарафан, штаны), блестящие пуговицы, высокие шапки, вышитые узоры рубах (см.: Черепанова 143);

7. Нагота, отсутствие одежды (у русалок) или важных ее деталей: пояса, платка, – только одна нижняя распоясанная рубаха (у лешачих и прочих женских персонажей).

Иными словами, знаками “нечеловеческого” статуса служили  а-культурные (нагота, лохмотья, нечистота, распоясанность) или инокультурные  особенности одежды.

Телесные особенности

Признаками нечеловеческой природы встречного могут быть некоторые антропологические особенности. Чаще всего упоминают:

рост: очень высокий (ср. вятское название лешего    долгий) или, напротив, слишком маленький. Напомним рассказ, записанный нами в верховьях ринеги, о “лесных”, явившихся в облике маленьких, слишком маленьких, ростом с семилетнего мальчика, старушек;

возраст: как правило,  леший    старик. Лешачиха    старуха, реже лешачиха и бороуха являются в облике молодой красавицы. Русалка    красивая, соблазнительная девица. Иногда бесы являются в виде

 

с.175

детей, нередко компанией куда-то бегущих, или группы гуляющих парней, а также в виде целой свадебной или похоронной процессии, едущей на лошадях;

волосы:  у леших  обычно  лохматые,  нечесаные, всклокоченные волосы и борода. У русалки, сидящей на камне в реке, очень длинные, мокрые волосы; у женских демонических персонажей вообще обычно распущенные, акцентируется непокрытая голова. Обратная картина (“бежит молоденька девоцка, белой платоцек наперед концами завязан. У ей уголоцек до цего прямо лежит на спине, как добры, аккуратны девушки повязывали”.    Черепанова 1996, с.53, № 159) представляет редкое исключение, так что рассказчик специально оговаривает необычность такого облика для нечистой силы.

Все эти признаки, т.е. отклонения от  принятой в родной деревне путника нормы в одежде и внешнем облике, служат основанием идентифицировать встречного как нечеловеческое существо (лешего, русалку, лешачиху и прочую блазь или чудь).

Итак, можно заключить, что статус "нечистой силы" (лешего, русалки и т.д.) с большей вероятностью мог быть приписан некоторым категориям путников: именно - иноэтничным по происхождению, нищим, имеющим антропологические отклонения (уродства или отличия от местной нормы по ряду признаков), утратившим культуру одежды и тела, относящимся к акреативным возрастным категориям.

Следует сказать о витальном статусе лешего, русалки и прочих демонов мест. Все эти персонажи (а следовательно, с путники в случае идентификации  с ними)  мыслились как воплощения нежити, потусторонних сил. Русалка  в народных верованиях - это погубленный матерью малыш либо девушка, утонувшая незадолго перед свадьбой или в результате материнского проклятия. Нечистая сила появляется, если подумать о смерти или вспомнить об умершем.  “Черти-то бегали по реке, – рассказывала мне вятская крестьянка. –  Женщина одна рассказывала, у них утонул Колька, что ли… Она шла ночью, вроде черт плывет по реке. Красный, огненный. Это как бы дух Кольки. Она как вспомнила, так черт за ней и поплыл…” (АМАЭ, д.1506, л.26. Кировская обл., Советский р-н, соробьева Гора, 1986 г.).

Явление русалок и прочих демонов в быличках часто предвещает смерть путнику или кому-то из его близких. “В воде – вся голая, волосы до пят, длинные. Из воды выскакивала. Предвещала, что вот, кто-то утонет. Мама рассказывала: девки купались и видят, русалка сидит, волосы чешет. И из ихней компании девка утонула…” (АМАЭ, д.1621, л.46. Архангельская обл., Вельский р-н, слаговещенск, 1988 г.).  “Вот автобус в Вологде разбился. И здесь у нас в Игнатовке тоже разбился. Дак вот, вышла, говорят, женщина в Игнатовке из церкви (тут большая

 

С.176

церковь, сейчас уж тоже порушена…) вышла в белом, руки раскинула. Шоферу-то привиделось. И разбился автобус. Шесть человек погибло…” (АМАЭ, д.1621, л.30. Архангельская обл., Вельский р-н, слаговещенск, 1988 г. Аналогичные сюжеты, где явление в дороге лешего, русалки и иной блази интерпретируется как предвестник смерти см. также: Черепанова 1996, с.47, №126,с.53, №158. С.54, №166, с.55, №172, с.56, №180, с.57, № 186. Вологодская обл., Белозерский и Кирилловский р-ны, Архангельская обл., Пинежский и Беломорский р-ны, Новгородская обл., Старорусский р-н).

Мифологические персонажи могут выступать  не только предвестниками, но и прямыми виновниками смерти путника: русалки заманивают вглубь водоема или зовут путника на печь, а это оказывается  холодный камень, где он засыпает и замерзает; водяной тащит в омут; леший заводит в непролазную глушь и трясину болот.

Мифологические рассказы конструируют и репродуктивный статус этих персонажей: они обычно а- или антикреативны.  Леший в быличках похищает проклятых матерью детей,  а оставленных  в бане  подменяет на свое отродье: глупое и нежизнеспособное, похожее на полено. Леший или лешачиха, по поверью, похищает и ребенка, которого мать приспала, заспала – т.е. задушила во сне своим телом (Криничная 1993, с.36). По некоторым представлениям, лешие  время от времени женятся на лешачихах и даже играют свадьбы, проносясь на тройках по лесным дорогам. Но эти браки, по-видимому, неплодны. Поэтому леший и  вынужден похищать человеческих детей; либо он похищает девушек и молодых женщин, чтобы они рожали ему наследников. Фольклористами  записано немало текстов  о том, как леший уводит и берет себе в жены женщин и девушек, которые даже рождают от него детей (АРЭМ, д.194, л.3. Вологодская губ., Грязовецкий у.; д.669, л.3-4. Нижегородская губ., Макарьевский у., 1898 г.; Старицын 1862, №16, с.45, Олонецкая губ., Каргопольский у.; Завойко 1917, с.36, Костромская губ; Криничная 1993, с.38; Разумова 1993, с.56).  Показательно, что у леших  нет повитух (олицетворяющих умение проводить роды, правильно приводить ребенка в этот мир), и леший приезжает за ними на вороных конях, щедро расплачиваясь за работу. Некоторые женщины после долгого отсутствия возвращаются домой с ребенком, прижитого будто бы от лешего, т.е. на его счет  относятся случаи внебрачных рождений.   Таким образом, "леший" воплощает целый ряд нарушений в репродуктивной сфере: брак похищением, внебрачные связи и рождения, тайные роды, появление уродливых, слабоумных, незаконнорожденных детей, их ранняя смерть, пропажа детей в лесу, материнское проклятие. Наряду с идеей "смерти" этот образ воплощает идею "антиматеринства" ("нерождения"), как едва ли не всякая нечистая сила.

 

С.177

* * *

Говоря о мифологических статусах встречного, надо сделать следующее замечание. На самом деле такая идентификация скорее исключение, чем правило. Однако, рассказы о встречах с лешим и т.п. нежитью были на слуху постоянно. Они формировали тревожный фон, безусловно, накладывавший отпечаток на восприятие встречного и поведение в дороге. Даже если нет уверенности, что прохожий - леший, образцы поведения, зафиксированные в рассказах о таких случаях, будут подсказывать реакцию: "на всякий случай"  лучше перекреститься, спрятаться в кустах у дороги, не плевать через правое плечо, где находится ангел-хранитель, а сплюнуть влево, где обычно прячутся бесы.  Мифология дороги воздействует на поведение путника, диктуя ему в ситуации неопределенности готовые, а потому успокаивающие образцы поведения. Поверья о лешем или других мифологических существах действуют как социорегулятивные нормы.

До сих пор мы рассматривали идентификацию встречного по признакам "живой - не живой (потусторонний)" и "существующий - не существующий".  Говоря об идентификации по признаку "человек - не человек", следует остановиться на восприятии встреч с животными.

Животные

Встреча с животным в дороге могла стать не менее значимой, чем встреча с человеком. Представления, связанные с животными,  оказывали  влияние на поведение человека в дороге и тоже, наряду с поверьями о мифологических существах,  фактически играли  роль регулирующих норм. В ряде случаев встреченные в пути животные имели тот же мифологический статус, что  и люди,  например, статус лешего. Иными словами,  в традиционном восприятии могло не быть кажущегося нам очевидным различия между внезапно встреченным в дороге человеком и животным: они оба идентифицировались как "леший" или "блазь", служа сигналом к одной и той же реакции. Это и заставляет нас рассматривать встречу с животными в том же ряду, что и встречи с людьми.

Самый важный и мифологизированный зверь в лесной полосе России - медведь:  на Русском Севере его называли “зверь” или  “лютый зверь”. "Медведь - хозяин лесов наших: самый страшный зверь", - говорят в Новгородской обл. Тем не менее, он отчасти очеловечивается: считается, что он понимает человеческую речь и может сожительствовать с человеческими женщинами, которые даже рожают от него детей.

Появление медведя возле домов перед поездкой воспринималось как плохое предзнаменование. На Северной Двине мне рассказывали

 

С.178

такой случай: "Парень один собирался ехать на сплав. Мати шаньги пекет - пришел медведь, в окошко смотрит. Мать кричит, ребята за ним - он ушел. И сын-тот поехал - ногу сломал. А второй раз пришел медведь - отец коня утопил. Это притча: что будет такой изъян" (АМАЭ, д.1623, л.57. Архангельская обл., Виноградовский р-н, сонецгорье, 1988 г.).

Ссылки на медведя служат мотивировками целого ряда правил, которые следует соблюдать путнику. Одно из таких правил  связано с курением в лесу. "Медведь, - говорил мне Г.А. Васильев (1904 г.р.) в новгородской деревеньке Старое Веретье, - табаку не любит". Но выводы отсюда делали разные. Одни понимали это как запрет курить, идя по лесной дороге. Другие, напротив, как средство защиты, своеобразный оберег: "Табаку не любит - если кто курит в лесу, то медведь уйдет: заранее почует человека". Вообще говорят, что "если медведь первым почует человека, то уйдет. А если он увидит, что ты его заметил, то может броситься". Поэтому, даже заметив зверя, старались не смотреть ему  в глаза (АМАЭ, д.1337. Новгородская обл., Шимский р-н, 1981 г.). Правда, у профессионалов - людей, чья работа постоянно связана с лесом: пастухов, охотников, - на сей счет имелось противоположное мнение: "Встретишь медведя, - говорил пастух из Белозерского р-на Вологодской обл., - лаять надо. Пересмотреть его надо. Смотреть и смотреть на него" (Адоньева, Овчинникова 1993, с.44. № 165). Здесь мы имеем две противоположных коммуникативных стратегии, символически привязанных к образу медведя. С одной стороны - пассивной стратегии избегания, с другой - активной: пристальный взгляд в глаза - демонстрация готовности к агрессии, как и громкие звуки.

Любопытно, что правила поведения при встрече со зверем различались в зависимости от пола, причем не только человека, но и медведя. Считалось, что медведь-самец никогда не тронет женщину (Пришвин 1972, т.1, с.115. Олонецкая губ.), но способен на сексуальные домогательства: "Будто бы в лес пошла женщина, и медведь взял ее, и малиной кормил, и жил с ей, как с женой, - рассказывал Г.А. Васильев о случае, будто бы произошедшем с одной из местных женщин. - Не знаю, были дети или нет". Другие жители  той же деревни говорят, что она вернулась через несколько лет с сыном, у него все было человеческое, только руки - как медвежьи лапы: волосатые сверху. От него,  по преданию,  будто бы пошел один из местных родов, Лапины (АМАЭ, д.1337. Новгородская обл., Шимский р-н, 1981 г.).  Подобные сюжеты, аналогичные рассказам о сожительстве с лешим, обосновывают требования сексуального избегания (не ходить  лесными дорогами  с непокрытой головой, голыми ногами и проч.), которые должна была соблюдать женщина.

 

С.179

Гораздо опаснее для женщин медведица, которая, по поверьям, особенно не любит беременных и менструирующих, может их задрать, чем обосновывают запрет  женщинам ходить в лес в одиночку. В 1989 году я отправилась в с. Шиднему. Шла по лесной дороге,  и встречный мужик спросил меня: "Одна пойдешь? Смотри, там медведицу видели, пожалуй, задёржит!" "Задержит" - означало: повалит и зароет, забросает землей. С.Г. Третьяков, краевед из северодвинского села Нижняя Тойма, приводит в своих записках рассказ об одном таком происшествии. Охотник Г.А. Палстинин вместе с женой, еще молодой женщиной, пошел проверять силки на своем путике. Жена не вернулась к вечеру в охотничью избушку, и на рассвете он пошел ее искать. На тропе увидел медведицу и задушил ее голыми руками. "Когда убедился, что она мертва, оставил ее, а сам стал кругом смотреть и увидел кучу моху и мелкой чащи и тогда понял, что под кучей лежит его жена, раскидал эту кучу и увидал лежащую на животе свою жену, но она была живая… Жена у Гриши была беременная, но и крепкая женщина, так  что с ней ничего плохого не случилось" (АМАЭ. Заметки  С.Г. Третьякова, 1980 г.).

Встретив медведицу, особенно когда  она с детенышами, нужно вести себя максимально осторожно: "Медведицу если встретишь - не шевелись, как будто спишь или мертвый" (Адоньева, Овчинникова 1993, с.44. № 166. Вологодская обл., Белозерский р-н). Говорят, медведица подойдет, обнюхает человека, если он не шевелится, помочится на него, завалит мхом и уйдет.

Замирание  было одной из типовых реакций в опасной ситуации. Тот же нижнетоемский краевед описывает еще один случай с женой охотника: женщина проверяла в лесу силышки, расставленные мужем, "хотела перелезти через валежину, и тут увидела медведицу, и так боясь шевельнуться она была вынуждена простоять всю ночь опершись о ту валежину внаклонку, т.к. медведица зорко смотрела за ней и только с рассветом медведица ушла от нея" (АМАЭ, заметки С.Г. Третьякова, 1980 г.). Любопытно, что точно так же нужно было поступить и при встрече с похоронной процессией: "Если кто встретится с покойником, то должен стоять на месте, пока покойника не унесут из вида. Тогда покойник ни сниться, ни наяву являться не будет" (АРЭМ, д.796, л.9. Новгородская губ., Череповецкий у., 1898 г.).

Для женщин рассказы о встрече с медведем обосновывали связанные с дорогой  требования сексуального избегания: запрет ходить в лес во время менструаций или беременности, особенное избегание медведей-самцов, из страха, что утащит в свою берлогу. Кроме того, ребенка, рожденного женщиной во время долгой отлучки, в деревне могли называть "медвежьим сыном", фиксируя внимание на антропологических особенностях (напр., волосатые руки) и объясняя их звериным

 

С.180

происхождением. Для мужчины встреча с медведем - случай испытать и продемонстрировать свою силу, соответственно, актуализирует наступательно-агрессивную стратегию. Медведь для мужчины - объект охоты, потенциальная добыча. Но охота в этом случае мыслится не как обычный промысел, а как поединок двух равных соперников. Мотив поединка с медведем  фиксируется в исторических преданиях. Приведу  предание о происхождении с. Медведь и д. Старый Медведь Шимского р-на Новгородской обл.: "Где село и где наша деревня, говорят, большой лес был. А по большой дороге была деревня, в детстве я там фундаменты видела. В этом лесу жили медведи. А какой-то царь или властитель в этом лесу убил медведя. И вот лес выкорчевали, и стали деревню называть Медведь" (Ж 1904 г.р. АМАЭ, д.1337, 1981 г.). Характерно отношение к медведю как к личному существу, равноправному сопернику и в бою, и в праве на женщин, - а не животному. Поэтому представления о медведе регулировали человеческое поведение, правила дорожных взаимодействий, совсем не только по отношению к зверю, но и между людьми.

Существовал ряд устойчивых правил и на случай встречи с другими животными.  Встреча с волком, по народным представлениям, не опасна, если прохожий первым его заметит; если же волк увидел его раньше, то следует опасаться нападения. Встреча на дороге с лисой, белкой или зайцем воспринималась как плохое предзнаменование. Если заяц перебежит дорогу, нужно трижды перекувыркнуться на этом месте, чтобы ничего плохого не произошло (АРЭМ, д.1303, л.27. Пензенская губ., Городищенский у.).

На случай встречи со змеей существовали специальные заговоры-обереги: "Я иду - мне путь-дорога, а змее и ужу - пень-колода". "Я, раба божия (имя), иду в лес, а ты, змея три аршина, в землю влезь", - приговаривали вятские крестьяне (Вятский фольклор 1994, с.95).  Если встречи не удалось избежать, надо было схватить змею за хвост и встряхнуть ее: тогда она будто бы не укусит. В случае же укуса нужно прыгнуть в воду быстрее, чем это успеет сделать змея (Адоньева, Овчинникова 1993, с.44. № 165 -166. Вологодская обл., Белозерский р-н). Жители Заонежья гадали по поведению змеи, встреченной на дороге: перед ней расстилали белый платок - если заползет на платок, то загаданное желание исполнится, а исход пути будет благоприятным (Логинов 1993 в, с.72). На р. Пинеге так же гадали, встретив на дороге ратную червь (мигрирующую колонию каких-то ползающих существ: червей или слизней).

Специальные предохранительные меры соблюдались и против укуса насекомых: клещей и ос. Вятские жители, входя в лес, отговаривались от клеща: "Клещ, ты клещ! Ты меня не ешь. Я тебя не задену. Я в лес -

 

С.181

ты на лес. Мое тело, как репной камень. От ин до веку. Аминь". Говорили: "Моя кровь - тебе смола. До моего тела нет тебе дела" или: "Клещ, клещ, на елку лезь. И вся нечисть, на елку лезьте" (ВФ 1994, с.94 - 95. №№ 582 - 584). Опять мотивы "омертвения" тела: окаменения и одеревенения. Еще более очевидна некросимволика в заговоре от ос: "Тело как кость. Кровь, как смола. Ос не задержит никогда" (ВФ 1994, с.95. № 587). Опять, как и при встрече с медведем,  актуализируется мотив омертвения тела. 

Если перечисленные существа, как правило, олицетворяли дорожную опасность, то птицы никакой опасности не представляли. Тем не менее, с ними тоже был связан ряд дорожных примет. Плохой приметой считалось, если путника обкукует кукушка, особенно  если ее голос слышится сзади и слева, и если путник идет натощак. Возможно, эта примета связана с зафиксированными в Псковской, Смоленской, Витебской обл. представлениями о душах некрещеных младенцев или умерших до свадьбы девушек, которые переселялись в кукушку.  Голос кукушки, по некоторым сообщениям,  воспринимался как голос умершего, подаваемый им с того света (Никитина 1999, с.149; см. также: Разумовская 1984). Появление сороки считалось благоприятным знаком, если она  стрекочет, и плохим -  если молчит  (Заонежье. Логинов 1993 б, с.71). Недобрым вестником у всех славян считался черный ворон, особенно если он перейдет дорогу ли прокаркает путнику прямо в лицо (польск., укр.). Русские охотники предпочитали не называть эту птицу по имени, иносказательно именуя его верховой (Сибирь) или курица (Русский Север) (Гура 1997, с.538 - 539). Филин в северных и уральских верованиях считался воплощением лешего, крик его предвещал опасность. В южнорусских и украинских поверьях филин (пугач) - оборотень некрещеного ребенка-потырчи. Будто в таком виде умершее дитя через семь лет после своей смерти летает и просит у прохожего крещения. Поэтому, увидев филина, нужно перекрестить его и дать ему имя (Зеленин 1994, с.246).

Обратим внимание на связь дорожных примет о животных и птицах с представлением о потустороннем мире. В одних случаях встречное существо воспринимается как ипостась умершего (кукушка или филин - умершее дитя), в других сам человек, столкнувшись с ним, демонстрирует признаки временной смерти ("окаменевает"). Инфернальная природа дороги  как будто прорывается в материальный мир.

Атмосферные и погодные явления

Даже погодные явления могли приобретать в глазах путника личностный статус, как проявление активности или просто воплощение мифо-

 

С.182

логических существ.  Чаще всего в этом качестве в дорожных рассказах фигурирует  ветер: крутящийся на дороге вихрь,  шум ветра в траве или вершинах деревьев, ураган, снимающий крыши с деревенских домов. По народным представлениям, в виде ветра, особенно вихря, являлся леший (Черепанова 1996, с.52, Архангельская обл., Пинежский р-н, сура, д.Засурье. 1985 г.; Разумова 1993, с.57). “Когда по дороге поднимается много пыли от ветру, - пишет вятский корреспондент Тенишевского бюро, - то… говорят: “У, лешой-то че делает!” (АРЭМ, д.442, л.9. Вятская губ., Сарапульский у., 1898 г.). "А как ветер, вихорь, дак это уж самый леший", - утверждал житель сасурье на Пинеге и описывал, как два года назад прошел ураган с градом, снимавший с домов крыши и валивший лес: "Все сосны вповалочку леший-то выворотил" (Черепанова 1996, с.52. Архангельская обл., Пинежский р-н, 1985 г.).

Ветер идентифицировался в народных поверьях с лешим, т.е. воспринимался как персонифицированное существо. Соответственно, и реакция строилась по правилам коммуникации, как взаимодействие. Чаще всего это была либо остановка, привал, либо символическая агрессия или молитва. “В лесу бывает так: поди одна – витер задует, да березы заломает. Сядь да молись”, - говорит уже наша современница  (АМАЭ, д.1622, л.41. Архангельская обл., Вельский р-н, слаговещенск, 1988 г.). Старики в вятском селе Синегорье рассказывали старую историю, будто бывшую в их деревне в прежние времена: "Гребли сено. Вдруг ветер – и целую копну за реку унес. Говорили, дедушка лесной унес копну за реку… Вихрь шел на реке. Они гребли-гребли у реки. Вдруг копну понесло за реку, и мужик ножом ткнул в копну – и копну унесло". Будто пошел этот мужик искать свое сено, "и вдруг видит: в лесу домик хорошенький. Не было дома никакого, а тут появился. И там лежит длинный-длинный дедушка – это лесовой. И у него в ноге нож. Мужик нож этот опознал (это его нож). И (лежащий в избе ему) говорит: - Добудь у меня этот нож! И тот добыл этот нож, ушел – и домик пропал. Это вихрь и был – лесовой это шел" (Ж 1908 г.р., АМАЭ, д.1506, л.42, 50. Кировская обл., Нагорский р-н, синегорье, 1986 г.).

В дасурье на берегу Пинеги мы разговаривали со стариком, прослывшим среди местных жителей колдуном и знахарем. Он описывал тот же самый способ справиться с нечистой силой: “Если вихрь крутится – это и есть черт. Если вихрь вокруг меня крутится, то нож я воткну в середину, он и погибнет” (АМАЭ, д.1571, л.18-19. Архангельская обл., Пинежский р-н, сура, д.Засурье, 1987 г.). Замечу, что этот старик приехал когда-то на Пинегу из Вологодской области, а синегорье находится почти на самой границе Кировской и Вологодской областей.

С лешим связана в народных верованиях и плохая погода: дождь, туман, буря. Путник, рискнувший выехать в такую погоду, мог быть сам

 

С.183

причислен к лешим: “На восьмое марта было собрание на Благовещенске. Вот мы двое с учительницей пошли домой. А на Святую гору подниматься – было болото. А на этом болоте был убит мужик и брошен на огород. И тут все блазнило. Идем-идем с ней, разговариваем. Слышим, кто-то едет: понукает, ременкой (плетью. - Т.Щ.) хлещет лошадь. Мы побежали: кто может ехать в этакую погоду?! Добежали до горы, остановилися. Он до того места доехал и снова покрикивает. Мы бежать, и весь лес бежали. Через реку перебежали. Сели на сугроб и ждем: скоро ли поедет, через реку – или к нам? Не поехал никто…” (АМАЭ, д.1622, л.32. Архангельская обл., Вельский р-н, слаговещенск, 1988 г.). Здесь плохая погода актуализирует определенную коммуникативную программу (избегание) по отношению к встреченному в дороге мужику.

С нечистой силой ассоциировался  туман, снежная дымка, тьма - отсутствие видимости, опасность потерять дорогу. Заблудившись в такую погоду, люди говорили, что их "водил" леший, опять-таки приписывая погодным явлениям личностные свойства. Блуждающие огоньки в низинах и болотах считались душами неотпетых покойников, маленьких детей или явлением  лесной нежити. "У меня сестра жила в другом селе, - рассказывает мне жительница вятского села Синегорье. - А младшая пошла к ней в гости. И показались огоньки в кусту. И они (сестра с подружкой. - Т.Щ.) повернули назад, не пошли. Мленьем называли это…"  Огненные шары, летавшие время от времени над Синегорьем - вероятно, шаровые молнии - местные жители считают полетами долгонького. Долгоньким, долгим (т.е. высоким) в тех местах называют лешего, который представляется мужиком очень высокого роста. (АМАЭ, д.1508, л.43. Кировская обл., Нагорский р-н, синегорье, 1986 г.).

Итак,   не только люди, но и  животные, и даже погодные явления, такие, как вихрь или туман, могли иметь в народных представлениях  личностные качества, а следовательно, и реакция на их появление строилась по принципу межличностных взаимодействий. Иными словами, эти явления воспринимались как сигналы к актуализации ряда коммуникативных программ, предусмотренных поверьями об этих животных, явлениях или мифологическх существах, с которыми они идентифицировались.

Если дорога пустая, то эти коммуникативные программы возобновлялись в памяти  на всякий случай; если появлялся путник - начинали действовать  по отношению к нему.  Приведу пример. “Иван идет ночью. Видит: идет из д. Вереховской компания парней с гармонью. А из болота – собака черная, глаза как поварешки… Пришел, рассказал. Его спрашивают: так ты к ней не коснулся? – Нет. – Ну, тогда хорошо…” (АМАЭ, д.1622, л.13. Архангельская обл., Вельский р-н, 1988 г.). Появление животного (черной собаки) стало сигналом к акти-

 

С.184

визации поверий о леших, повлиявших и на отношение Ивана к компании парней с гармонью, шедших от соседней деревни.

 

Далее рассмотрим человеческие  статусы встречного,  например, статус "разбойника". Однако и здесь  обнаруживается изрядная доля мифологизации, связанная с восприятием этого персонажа как одного из проявлений  активизирующихся в дороге сил смерти: разбойник - это материализация смертельной угрозы, опасности, всегда подстерегающей путника. 

Разбойник

Разбойник, лихой человек - это фольклорные персонажи, связанные с дорогой, и возможные статусы встреченного в пути человека. В Уральских говорах слово дорожник обозначало "путник, бродяга", "бродячий торговец", но также и "грабитель, разбойник"; дорожничать - "заниматься перевозкой каких-нибудь товаров" и "заниматься грабежом, разбойничать" (СРНГ, 8, с.135). Напутственные заговоры, как мы помним, настраивали на восприятие встречного как "лихого человека"; ту же установку поддерживают и пословицы: “Чужая сторона    вор (разбойник)”, “На стороне обтолкут бока” (Даль, Пословицы, т.2, с.11). Понятие "разбой" непосредственно ассоциировалось с большой дорогой. “Разбой все больше в пути бывает и при нем зачастую людей убивают”, – говорили  крестьяне, отвечая  на вопрос анкеты Этнографического бюро относительно различий воровства и разбоя  (АРЭМ, д.1817, л.27. Ярославская губ., Ростовский у., 1900 г.). Разбойными считались порой целые деревни, располагавшиеся при большой дороге, у волоков, в местах близкого схождения речных русел - т.е. в узловых точках территориальных коммуникаций. “В Благовещенском была хорошая ярмарка    купцы собирались, - рассказывают нам старожилы слаговещенск. –  Между Кокшенгой и Вагой здесь есть место, где расстояние между ними восемьсот метров. Там место было, называли “Разбойное”: там все время ездил человек, как кулак был (это еще до революции было), и на него, как поедет там, всегда нападали разбойники. И называли, что там “разбойные живут”. Интересные места бывают…” (АМАЭ, д.1622.  Архангельская обл., Вельский р-н, 1988 г.).  Днем добропорядочные отцы семейств, жители придорожных селений ночью могли выйти с топорами на большую дорогу, рассматривая ее как место своего промысла. В узких местах, на волоках между рек, на путях к местам проведения  крупных ярмарок разбой становился промыслом целых сел - чем-то вроде регулярной дани, которую они взимали с проезжавших купцов и простых мужиков (Криничная, с.178-179; Фирсов, Кисилева, с.290. Влади-

 

С.185

мирская губ., Шуйский у.; Бернштам 1995, с.237. Архангельская обл., Вельский, Верхнетоемский, Шенкурский р-ны).

В сознании крестьян  понятия "странник" и "разбойник" нередко совмещались. В деревнях верховьев Пинеги мы расспрашивали жителей о странниках, на что нам отвечали: “Говорят, каки-то ходят разбойники:  ходят, не работают. Как странники, странники и есть…” Совмещение странников и разбойников повторялось в нескольких ответах:  “Раньше странники ходили. Мать скажет: прячьтесь под лавку    разбойники идут! Странники идут! Странники идут! Они попросят что-нибудь поесть…” (АМАЭ, д.1646, л.5, 15. Архангельская обл., Верхнетоемский р-н, 1989 г.).  Возможно, такое совмещение не всегда беспочвенно. Корреспондент Тенишевского бюро писал из Казанской губ. об артелях нищих, которые  в деревнях собирают подаяние, а за деревней,  “в поле, в лесу отнимают у женщин и детей хлеб, одежду, а также, если они попадутся ночью или днем на дороге, отнимают даже и лошадей у них” (АРЭМ, д.477, л.1. Казанская губ., Спасский у., 1899 г.). Выйдя из селения на большую дорогу, нищенская артель превращается в разбойничью ватагу.  Подобные превращения  не были неожиданными. В разбое могли подозревать любых бродячих людей, от нищих до ремесленников: “Наши-то портные, шьют вязовой иглой, по большим дорогам, грабят” (Даль, Словарь, т.2, с.6).

В сознании наших современников дорога остается местом действия разного рода лихих людей. Разговаривая с жителями Санкт-Петербурга, я спрашиваю: “Что первым приходит в голову, когда говорят: дорога, вокзалы?” – “Мне приходит в голову, что меня сейчас захватит какой-нибудь террорист!”    выкрикивает девятилетний школьник, уже успевший много поездить по нашей стране. – “Ну, опасность какая-то есть, да, – подтверждает сорокалетний петербуржец, инженер и художник по профессии.    То есть да, вокзалы, что вокзалы: там какая-то опасность ожидается. То есть что много там всяких проходимцев и… встречи-то случайные все    нужно быть настороже” (М 1957 г.р., М 1990 г.р., архив автора, СПб, 1999 г.).

Разбойничьи обычаи известны нам, главным образом, по песням-балладам.  Обратим внимание на репродуктивное поведение разбойных людей. Началом их лихого пути служит нарушение материнского запрета, преступив который, они уходят в свое дикое поле или темный разбойничий лес. Роль своеобразного "посвящения" у разбойников играл обычай (если не ритуал) "первой встречи": первого встреченного на пути человека разбойник обязательно должен убить, даже если это будет его родственник. Иначе он теряет разбойничью удачу, а вместе с нею и лихую свою голову. Когда молодая жена корит разбойника за то, что убил ее брата с невесткою, тот отвечает ей:

 

С.186

 

"Ох, глупая, молода жена,

Молода жена, неразумная!

Первая встреча не встречается,

Отцу и матери не спускается" (Киреевский 1977, с.190, 3252).

Тот же обычай упомянут и в другой песне – о девице-разбойнице. Она плачет-кается, что "в младыих  летах во  разбой пошла", и вот как описывает начало разбойничьей биографии:

"Лет пятнадцати стала души (грабити).

Первая встреча – родной батюшка,

Вторая встреча – родная матушка" (Киреевский 1977, с.193, № 258).

В фольклоре особенно подчеркивается, что этот обычай сильнее кровной связи и силы родства. Разбой предполагает  готовность лишить жизни даже родную мать, и выходя на большую дорогу, надо продемонстрировать такую готовность. Обычай "первой встречи"  имеет свою параллель в культуре  молодечества: традиционных формах инициации мужской молодежи. В праздничные вечера, особенно на Святках и Масленице, парни, подвыпив, компаниями гуляли от деревни к деревне. Эти гуляния сопровождались почти ритуальными бесчинствами. Местная печать начала XX в. упоминает существовавший в Вологодской и Ярославской губ. "обычай бить во время переходов из деревни в деревню первого встречного. Кидают жребий, а вынувший делается "героем дня"; он должен идти впереди и ударить первого, кто попадется  Если он струсит – самого  изобьют…" (Грунтовский 1998, с.204, ссылка на: "Ярославские зарницы", 1910, №108). Особое внимание фиксируется на  преступлении против уз родства:  брата, сестры или родственников жены - как необходимом условии обретения разбойничьего статуса.

"Как во городе было во Астрахани

Тут жила-была молода вдова;

Как у этой-то у вдовы

Было восемь сынов, а девятая дочь", -

поется в известной разбойничьей песне. Затем, по сюжету,  дочь вышла замуж "за море", а сыновья "в разбой пошли". Проходит девять лет, сестра родила сына и едет с ним в гости к матери. Здесь, в пути, и происходит драма.

"Поехавши же, она встретилась

Со своим братцам, с разбойникам.

Они же, не узнав ее,

Морянчика (т.е. ее ребенка.Т.Щ.) в воду бросили,

А морянушку в полон взяли…"

И только ночью старший брат, расспросив пленницу, выясняет, что

"Убили мы зятя милого, морянина,

Племянничка же в воду бросили,

Сестрицу же родную в полон взяли!" (Киреевский 1977, с.188-189. №251).

 Сюжет "братья-разбойники и сестра" относится к числу наиболее распространенных балладных сюжетов, зафиксированных в песенниках с конца  XVIII в. и широко бытовавших на Русском Севере, зафиксированных также на Украине и Белоруссии (Киреевский, 1977, с.295, комм.). АМАЭ, д.1646, л.73. Архангельская обл., Пинежский р-н, дуломень, 1989 г.

Разбойники редко женятся, а если женятся, то оседают и перестают быть разбойниками.  Настоящие лиходеи уводят девушек в плен, а затем расправляются с ними. До сих пор в деревнях поют еще жалостливую песню о Гале, сбежавшей с разбойниками (вар.: казаками или солдатами); позабавившись с нею, те  привязывают ее за косы к толстой сосне и зажгли у сосны костер). Если они берут себе "полюбовницу", то могут бросить ее за борт, отдать своим товарищам или снести ей голову. Разбойник в народном понимании безбрачная фигура. Разбойничья ватага живет скорее по законам добрачных гуляний и бесчинств мужской молодежи, демонстрируя антикреативное поведение, как и другие категории дорожных людей.

Богатырь

Эпические странники русских былин – богатыри – также зачастую а- или антикреативны, лишены или не желают доступа в репродуктивную сферу. Богатыри живут и действуют в области смерти: несут смерть и ее ищут. От разбойников их отличает главным образом просоциальная оценка: богатыри служат княжеской власти, хотя тоже не без исключений.

 

С.188

 

Многие из них  испытывают затруднения с женитьбой. Новгородский богатырь Хотен Блудович страдает из-за своего низкого брачного статуса, вокруг чего и разворачиваются события былины. Мать пытается его женить, на что мать потенциальной невесты ей отвечает:  “Нельзя мне за твоего сына дочь замуж отдать", мотивируя тем, что "Мы есть роду богатого, именитого,  /Именитого роду, княженецкого; /Вы есть роду нищетного, кошельчата". Тут же припоминает и физический недостаток Хотена, и дурную репутацию его покойного отца: "А муж-то был да у тя Блудищо, /Да и сын-от уродился уродищо, /Он уродищо, куря подслепоё" (Хотен Блудович; Хотей Блудович // Новгородские былины. С.257;287).  Те же затруднения испытывает и другой былинный герой    Дюк Степанович, также вдовий сын (Женитьба Дюка // Новгородские былины, с.247). 

Алеша Попович жалуется на неудачный брак: "Всякой черт на сем свете женится, /Не всякому женитьба удавается, / Мне-ка женитьба неудачная, /Молода жена невзрачная", причем видит в этом некоторую закономерность: по его наблюдению, из всех былинных молодцев "Удавалася женитьба двум богатырям: /Во-первыих, Добрынюшки Микитичу, /Во-другиих, старому казаку Ильи Муромцу” (Добрыня и Алеша //Гильфердинг 1983. С.122. Водлозеро).  Впрочем, упоминание о счастливой брачной судьбе Ильи Муромца в этой былине - явление единичное. В большинстве других былин он одинок и заканчивает свои дни старцем-отшельником. Добрыня, вскоре после женитьбы уехавший по своим богатырским делам, вернувшись, оказывается на свадьбе своей жены, чуть было не вышедшей замуж за того же Алешу. Еще ранее, в молодости, Добрыня полюбил красавицу Маринку, которая изменила ему, а потом обратила серым волком, за что была им убита (Добрыня и Маринка // Гильфердинг 1983 С.112-113).

Характерно, что богатыри иногда сами отвергают брачную перспективу, как Илья в былине "Три поездки Ильи Муромца". Илья Муромец, уже зрелый, но не женатый богатырь, стоит в чистом поле перед камнем, на котором обозначены три дороги: по одной поедешь    убиту быть, по другой    женату, по третьей    богату. Илья рассуждает, что богатства у него своего много, женитьба тоже не привлекает:

"Да на что мне-ка старому женитися,

Да женитися мне не нажитися.

Молодая-та жена взять чужа корысть,

Да мне-ка старой жены взять не хочется.

Да поехал в ту дорогу, где убиту быть"

(Гильфердинг 1983, с.157).

 

с.189

 

Убиту быть, однако, в этот раз не пришлось, и богатырь поехал туда, где "женату быть". Встретила его прекрасная королевична, подвела к роскошному ложу. Но и тут жениться ему не пришлось: кровать вместе с ним провалилась в подвал, где уже томились 40 королевичей. Илья их  выручил, а королевичне "срубил ей по плеч буйну голову, /Да рассек, разрубил тело женское, /Да куски-ты разметал по чисту полю…" (Гильфердинг 1983, с.159).

Большинство русских богатырей лишено доступа в сферу воспроизводства, либо доступ этот им сильно затруднен. У Ильи, впрочем, все-таки был ребенок (по одним былинным версиям былины, сын, по другим – дочь), но рожденный вне брака, на чужой стороне, от вдовы, и сам Илья не знал о его рождении, пока не встретил в чистом поле. Но и этого случайного потомка он вскоре убивает во время поединка. Вот как изображена его финальная схватка с собственной дочерью, выросшей и ставшей поляницею:

А схватил как поляницу за желты кудри

Да спустил он поляницу на сыру земля,

Да ступил ен поляницы на праву ногу,

Да  он дернул поляницу за леву ногу,

А он надвоё да ю порозорвал,

А й рубил он поляницу по мелким кускам…"

( Илья Муромец и дочь его // Гильфердинг 1983,  с.143. См. также: Илья Муромец и сын его //Гильфердинг 1983, с.133-136). Безбрачие или измена жены, бездетность, убийство собственных детей - важная характеристика былинных богатырей,  завсегдатаев необъятного "чистого поля", с его дорогами и распутьями.  В целом эти брачные несчастия богатырей согласуются с а- или антикреативностью дороги и населяющих ее персонажей. Впрочем, в исследуемое время богатырей на русских дорогах уже не было, и мы рассматриваем этот статус скорее как теоретический вариант - постольку, поскольку он имеется в бытовавшем  еще в этот период фольклоре. В XIX - начале XX  вв. группа странствующих по дорогам вооруженных людей скорее могла быть идентифицирована как разбойники.  Это позволяет нам ограничиться в описании богатырского статуса только кратким очерком, зафиксировав внимание на их акреативной идентификации, что вообще характерно для людей дорог.

Старцы и старицы

Людям дорог, главным образом, нищим, странникам, богомольцам – приписывался, а нередко предписывался статус старцев. Они именовались в народе старцами, независимо от возраста. По наблюдению Т.А. Бернштам,

 

С.190

слова с корнем стар- выражали "традиционные представления о физиологических изменениях, выражавшихся в двух основных признаках: невозможность иметь детей и утеря трудоспособности" (Бернштам 1988, с.68). Странники в народном представлении – старцы, навсегда отрекшиеся от “греха” плоти. С.В. Максимов, описывая своеобразный быт странствующих слепцов, приводит характерный диалог с одним из них, дедушкой Матвеем: "А ведет ли тебя на прочие-то мирские какие соблазны?" – вопрошал сапожник, приютивший его на ночь. – "А чего не видал – как того желать? Куда тянуться и чего хотеть? беседовал дедушка Матвей. – Он тебе этого в жизнь не скажет. На это у них у всех большой зарок положен. Слушай ты его; он и врать – мастер, а в этих делах первый заводчик" – замечает тут же мальчик-поводырь (Максимов 1989, с.100).

Заметим два момента. Первый: старик связывает свою асексуальность с физическим недостатком – слепотой. Второй: асексуальность – важный элемент его "я"-образа, который он направленно формирует; причем, судя по замечанию мальчика, этот образ не всегда соответствует реальному поведению старца. По-видимому, здесь важнее соответствие запросам среды, аудитории – т.е. асексуальность – это диктуемая извне норма поведения странствующего человека. Сексуальные табу соблюдали и паломники, отправляясь в путь по святым местам, даже если это разовое предприятие.

Показательно еще одно обстоятельство. Среди людей дорог встречаются – чаще, чем в среднем – люди неопределенного пола (гендерного статуса). Причем их символическая бесполость специально подчеркивается рассказчиками, как черта, характерная для странствующих.  На раге старожилы помнят еще странницу, ходившую откуда-то с р.Сюмы – Лизавету по прозвищу Славная (некоторые изменяли его на манер отчества: Лизавета Славовна). Определить ее пол затруднялись:  "Она вроде и похожа на женщину, но… такого  громадного роста, и походка у нее как солдатская. В фартуке… идет, руками размахивает! Интересная была женщина…" (АМАЭ, д.1569, л.48-49. Архангельская обл., Шенкурский р-н, сеговары, 1987 г.). В Вологодской обл., на рокшенге, вспоминают некую Марию Алексанровну, которая в начале XX столетия водила артели местных девушек наниматься в работницы (няньки, казачихи) в Ярославль и Рыбинск. Было ей тогда около сорока лет, и о ней говорили, что двуснастная: "Жила одна, одевалась как женщина, но говорила грубым мужским голосом; все время жила с женщинами". Именно неопределенность ее пола делала ее, на взгляд окружающих, приспособленной к дорожной опасной жизни: "С ней не боялись ходить, потому что мужеподобна, – и вела в Ярославль, там рядились в работницы. И обратно  возвращались с ней же. Все пешком…" (АМАЭ,

 

С.191

д.1568, л.21. Вологодская обл., Тарногский р-н, сижний Спас, 1987 г.). На ринеге таких людей называли роспетушье; в с.Веркола нам рассказывали об одном из них: “С Суры был. Роспетушье: одевался по-мужски, а плат сверху наложит. А поё по-бабьи. Бродил, странствовал…" Такие брались обычно за любые – безразлично, мужские или женские – дела:  "Его Оля пустила (в дом.Т.Щ.): ногу усекла, ходить не могла, так пускала – он коров доил, с подойником ходил…” (Личный архив автора, 1986 г., Архангельская обл., Пинежский р-н, серкола, 1986 г.). Вообще же странничество считалось для них самым подходящим занятием. Неопределенность пола (и тем самым выпадение из структур воспроизводства) лишала их и пространственной определенности, так что им оставалось только промежуточное, неопределенное пространство дороги.

Прямой путь в мир дорог и другим людям, отклонившимся от нормальной (нормативной) репродуктивной  траектории. Страннический образ жизни часто становится уделом старых дев и вдов, девушек с незаконнорожденными детьми, а впоследствии – самих таких детей. Многие из них, а в особенности старые девы, со временем нередко приобретали в своем внешнем облике и поведении определенные черты двуснастных.

Странникам и странницам прощались отклонения от общепринятых норм, что особенно заметно в сфере отношений между родителями и детьми. Вятская нищенка, слепая  Орина жестоко била свою дочь-поводыря; говорили, что она продавала своих детей богатым. Крестьяне, однако ее за это не судят, говоря: "Бог с ней", "Божье дело" – обычные нормы, в том числе закон материнства, здесь как будто отменяются.  "Нищие в крестьянской среде, – заключает написавший об этой Орине корреспондент Тенишевского бюро, читаются как-то изъятыми из общих требований; они "Божьи детушки" и "Бог им судья""(АРЭМ, д.448, л.7. Вятская губ., Сарапульский у.). Точно так же и Пашу Кицького, нищего  с реки Кицы, не судили за жестокое обращение с матерью:  "Паша Кицькой был, – вспоминают о нем на Ваге, где он собирал подаяние. –  Мать свою приведут с сестрой к какой-нибудь стене: – Мама, прыгай! – она прыгнет – и о стенку. Так ее и уморили" (АМАЭ, д.1570, л.27. Архангельская обл., Шенкурский р-н, сеговары, 1987 г.).

Подобные "странности", явно и резко противоречившие народным этическим представлениям, не осуждались, если речь шла о людях дорог. Примечательно, что народное сознание фиксирует именно преступления против сферы рождения и законов родства: против детей или матери, - как специфическую особенность, характерную для дорожных людей. Нельзя сказать, что на эти поступки  не обращали внимания: именно такие поступки их запоминались, и о них

 

С.192

в первую очередь вспоминают до сих пор, когда я прошу пожилых людей рассказать о странниках, которых они видели более полувека тому назад.

* * *

Итак, при встрече происходила идентификация встречного по ряду признаков: "человек - нечеловек", "живой - неживой", "существующий - не существующий". Ему мог быть приписан как человеческий, так и нечеловеческий статус. Если это живой обыкновенный человек, то взаимодействие с ним строится по обычным правилам - тем же, что и дома. Если встречный опознан как потустороннее, демонологическое существо, то вступают в силу уже другие правила, в которых и проявляется, собственно, специфика дороги. В этом случае  поверья о лешем, русалках или колдунах начинают действовать как социорегулятивные нормы. Сигналом к их актуализации может послужить встреча, но это не обязательное условие. Достаточно самой возможности такой встречи, чтобы путник в своем поведении ориентировался на дорожную мифологию - "на всякий случай": он не кричит и не поет по дороге свадебных песен, чтобы не привлечь лешего; не садится гадить на дорожку, боясь, что попадет "лешему на стол", умывается у каждой речки, чтобы его не сглазили  и т.д.

Обратим внимание на репродуктивные характеристики перечисленных статусов прохожего. Леший, разбойники, старцы-странники подчеркнуто бесплодны, а то и враждебны семье, браку, любви и, кажется, самой идее родства. По существу, все перечисленные (отраженные в дорожном фольклоре) идентификации означают конструирование антикреативного, а значит, антивитального статуса человека в дороге. Восприятие дороги как сферы небытия накладывает отпечаток и на статус встреченных здесь персонажей. В какой мере такая идентификация влияла на реальное поведение людей в дороге?  Перейдем к анализу поведенческих норм, заключенных в дорожной мифологии.

 

 

 

 

 

 

 

 

 



[1] Зубы длинные: по народным представлениям, люди с необыкновенно длинными зубами были колдунами или обладали дурным глазом, т.е. способностью вредоносного влияния на окружающих.

[2] двоезубый    человек, у которого зубы растут в два ряда: речь идет об антропологическом уродстве; долгозубые    уже упоминавшиеся обладатели особенно длинных зубов, выступающих изо рта.

* Вид уродства: зубы растут в два-три ряда.

Сайт управляется системой uCoz