Т.Б. Щепанская

Чудца: параметры уникальности// Аспекты уникального в этнокультурной истории и народной традиции. СПб.: МАЭ РАН, 2004. С.347 – 385

 

Чудца - народное название местности и населения деревень Дьяконовской сельской администрации Буйского р-на Костромской обл. (в дальнейшем, когда речь пойдет о местности, мы будем писать ее название с прописной, а когда о населении – то с малой буквы). Особая репутация этой локальной группы резко выделяет ее среди окружающих, фактически создавая ей статус “уникальной”.  На примере  чудцы и ее восприятия соседними жителями мы рассматриваем  параметры “уникальности”, т.е. признаки этого статуса  в традиционной системе представлений.  В этой статье будут представлены результаты двух поездок – 2000 и 2001 гг., – имевших характер этнографической разведки. Их целью, наряду с обычным этнографическим обследованием, была фиксация авто- и экзостереотипов, в которых манифестируется особая репутация чудцы.

В основу нашего исследования положена программа изучения локальных групп Русского Севера, разработанная Т.А. Бернштам и опробованная в ходе экспедиционных исследований локальных групп Архангельской и Вологодской областей (Бернштам, 1995; Щепанская, 1995).  В его подготовке и осуществлении неоценимую  роль сыграли организационная поддержка  дирекции МАЭ РАН,  советы и консультации сотрудников Костромского Историко-архитектурного музея-заповедника "Ипатьевский монастырь" Л.А. Филимонова и Л.И. Сизинцевой, а также  библиографическая помощь  Н.Ю. Погореловой (Костромская областная научная библиотека).

Было проведено две экспедиции. Во время первой (2000 г.) мы обследовали собственно Чудцу[1] (с.Дьяконово с округой), а также  соседнее  с.Курилово, где расположена ближайшая действующая церковь, священник которой в праздники проводит службы и в полуразрушенном храме с.Николо-Чудца. В состав исследовательской группы  входили нынешние и бывшие учащиеся Академической гимназии при СПб ГУ под руководством преподавателей  М.Л. Лурье и Е.В. Кулешова. Вторая поездка, в 2001 г., была посвящена обследованию  ближайших соседей Чудцы, контакты с которыми выявились во время первой поездки. В поле нашего зрения оказались две локальные группы. Первая – местность вокруг сел Елегино и Залесье, расположенных  к юго-востоку от  Чудцы, где мы побывали совместно с сотрудником РЭМ Д.А. Барановым. Второй группой, которую  мы  наметили в качестве объекта изучения, должна была стать Тутка – группа селений по одноименной реке (приток Костромы), непосредственно граничащая с Чудцой с северо-востока, а в XIX – XX вв. относившаяся к той же Чудцовской волости Солигаличского уезда.  Однако  в  наши дни эти селения практически полностью заброшены или расселены. Часть жителей переехала в с. Калинино, расположенное  у проезжей дороги, ближе к Солигаличу.  Там мы и записали воспоминания восьми выходцев с Тутки, в том числе одной чудцанки,  в свое время вышедшей на Тутку замуж.

Некоторые сведения, относящиеся к чудце, мы получили в Солигаличском краеведческом музее, с любезной помощью его директора, Т.В. Солдовской, которая в молодые годы работала учителем в школе на Тутке и поделилась своими воспоминаниями, а также указала любопытные архивные материалы.  Определенные материалы  обнаружились и в Архиве Российского этнографического музея в Санкт-Петербурге, в фонде Этнографического бюро кн. В.Н. Тенишева. Одним из корреспондентов этого бюро был Н. Колосов, учитель из д.Печеньга (современное написание Печенга), ныне входящей в состав  Дьяконовской сельской администрации и относимой населением к  Чудце. Присланные Колосовым  материалы составили 10 дел (№№ 610 – 620), в которых   имеются сведения о физических свойствах местных крестьян, распорядке дня, занятиях, в особенности  лесных промыслах (вырубка и сплав леса), отрывочная информация о праздниках и суевериях. В литературе удалось обнаружить лишь единичные и очень краткие упоминания о селе и церковном приходе Никола-Чудца (Смирнов 1921, с.31; Самарянов 1876).

Комплексных описаний чудцы как особой локальной группы,  сведений  об особенностях  самосознания и репутации местных жителей, а также  самого слова "чудца" в качестве их самоназвания  в литературе и архивных источниках нами не обнаружено, что и побудило предпринять такое описание на основании данных, собранных в ходе экспедиционных поездок.

В результате их подтвердилась устойчивость репутации чудцы как необычной группы  и выявился набор приписываемых ей отличий.  В качестве отличительных признаков упоминаются  свойства местности (глушь, отдаленность, бездорожье, медвежий угол, лесная сторона) и  особенности  населения (черты внешности и характера,  особый говор). Эти признаки мы рассматриваем как "параметры уникальности", значимые для  традиционного мировосприятия, т.е. характерные для народной традиции элементы и средства культурного конструирования  особого статуса  локальной группы.

Сразу заметим, что признаки-особенности чудцы, о которых идет речь, – отнюдь не всегда действительно присущи только чудце, чаще наоборот, они фиксировались нами также и  у соседей. Это не столько реальные отличия, сколько стереотипы, т.е. представления о чудце и параметрах ее своеобразия: представления, определяющие отношение к этой группе как к иной, не такой как "мы". Эти признаки, следовательно, нужно рассматривать как средства конструирования культурного барьера или дистанции между этой и прочими группами.   

Каждый из  приписываемых  чудце "уникальных"  признаков означает отличие, т.е. указывает на  стратегию различения, и представляет собой, по существу, метку культурного барьера, отделявшего чудцу от соседних локальных групп. Поэтому, анализируя эти признаки, мы ставим задачу извлечь максимум информации о культурных барьерах и определяемых ими направлениях, каналах, специфических формах взаимодействия чудцы с ее территориальным окружением. Мы рассматриваем параметры уникальности как культурные коды межгрупповых разграничений, определявшие коммуникативную структуру территории.

Такой подход определил и метод анализа "отличительных признаков", приписываемых чудце. Рассматривая каждый из них, мы  восстанавливаем коммуникативную ситуацию, в которой он значим, т.е. конкретный тип взаимодействия с чудцой, в которой  возникает и с которым связан этот стереотип.  Это  открывает перспективу реконструкции типов контактов чудцы с окружающими ее локальными группами. В целом метод  реконструкции межгрупповых контактов, который мы обкатываем в этой статье, может быть представлен в виде цепочки:

 

Стереотип (элемент репутации) -> коммуникативная ситуация -> тип контактов.

 

Итак, проанализируем набор наиболее устойчивых экзо- и автохарактеристик чудцы – параметров ее "уникальности".

 

Страна чудес

Особая репутация  чудцы  находит выражение в устойчивых стереотипах и речевых формулах, одна из которых – "страна чудес". "Однажды, на исходе зимы, – вспоминает костромской журналист и писатель К. Абатуров, – редактор схлопотал мне командировку в самую дальнюю лесную округу, именуемую в народе "страной чудес". Погляжу, думаю, что это за "страна чудес", где я еще не бывал, только по карте знал, что это была округа лесная, расположенная на северо-востоке района, по соседству с Вологодской областью" (Абатуров 1996, с.54).  Речь идет о поездке в с. Дьяконово в начале  его журналистской карьеры, в 1930-е гг.  Выражение “страна чудес” бытует и до сих пор. На наш вопрос, чем объясняется название “чудца”, местные жители отвечали:  "Ня знаю… “Страна чудес”, говорят…" (д.Шелыково. Ж ок.1925 г.р.).

Другое выражение, встречающееся в характеристиках чудцы – "нация", употребляющееся, разумеется, метафорически.  Некоторые наши собеседники, настаивая на своеобразии чудцы, не могли назвать конкретных отличий: "И не знаю чем, а все равно нация какая-то", – говорили, например, жители соседней и очень близкой к Чудце Тутке. Надо подчеркнуть, что по своему самосознанию чудца относится к русскому этносу, как и по мнению соседей, несколько менее уверенному: "Руськие поди ж то. Но моэть, какия и не руськие жили, ведь раньше, раньше, может совсем другие люди жили" (д.Токарево, Елегинская с/а).  Нужно подчеркнуть,  что нынешняя чудца  по своему самосознанию, языковой и этнокультурным характеристикам принадлежит к русскому этносу и выделяется среди окружающих селений на правах локальной, а не национальной общности. Слова "нация", "страна" и т.п. используются по отношению к ней окружающим населением не как этноопределители, а как  маркеры особой репутации и  средства культурного дистанцирования. В том же ряду стоит и ее название "чудца", апеллирующее к чудской легенде.

Чудская  идентификация

Местные жители называют себя чудца белоглазая,  под таким же именем известны и в соседнем с.Курилово (Ферапонт) – т.е. в отношении к ним актуализируется формула, традиционно относимая к легендарной чуди. Чудская легенда  функционирует в данном случае фактически  как один из символов идентичности местных жителей. Это не позволяет нам совсем обойти этноисторическую тему.  

Самоназванию  "чудца" может быть два объяснения. Первое – это обрусевшая группа автохтонного населения, известного пришедшим сюда славнянам  под именем "чудь". В пользу такой версии говорит и уменьшительная форма, характерная для экзонимов, и отсутствие легенд о столкновениях предков нынешних жителей с чудью, и вполне повседневная идентификация с нею, характерная, по наблюдениям В.В. Пименова, для вепсов (Пименов 1965, с.120, 155).    Второе  объяснение: нынешние жители – потомки славян, пришедших на смену автохтонному дорусскому населению и сохранивших  имя "Чудца" только как название местности (здешний церковный приход назывался Никола-Чудца). Это название, потом уже вторично перенесенное  на население, могло обусловить его особую репутацию на основе  реконструкции "чудской легенды". В пользу этой версии говорит совпадение границ локальной группы, носящей название "чудца", с границами прихода Никола-Чудца. Финских корней в местных диалектизмах нам зафиксировать не удалось, хотя некоторые фонетические  особенности говора могут быть истолкованы как следы дорусского субстрата.   

Местность Чудца находится в зоне распространения "чудской" (производной от  чуд-, чух-) топонимики, около южной границы реконструируемой исследователями области расселения  известной по летописям заволочской чуди и распространения связанных с нею преданий и летописных известий (Пименов 1965, с.141, рис.10), хотя собственно в рассматриваемой местности бытование подобных преданий нами не обнаружено. Чудца  находится у южной границы ареала распространения гидронимов на -ньга (-еньга),  топоосновы которых расшифровываются как из прибалтийско-финских, так и из волжско-финских (марийского) языков, т.е. язык оставившего их населения должен был занимать промежуточное положение между двумя этими ветвями.  Чрезвычайно компактный плотный ареал  гидронимов на -ньга, по данным А.К. Матвеева, интерпретируется как  этнотерритория заволочской чуди, а реконструируемый по топоосновам  древний  финноугорский язык – как чудской (Матвеев 1960; 1964, с.190 – 191; Рябинин 1995, с.17 – 19).  Чудца находится на южной окраине этого ареала, и одна из относящихся к ней  деревень носит название Печен(ь)га, по одноименной реке, впадающей в р.Кострому недалеко от этой деревни.

По историческим свидетельствам, приводимым исследователем  церковной истории В.А. Самаряновым (1876),  "обитатели Чудской волости, расположенной к северу от Галича, в XIV в. говорили "по-чудски"" (Археология  1997, с.195).  На карте, приводимой в монографии Л.И. Ивиной (1985), фигурирует Чудская волость, расположенная южнее Галича, примерно там, где в XIX  в. был приход Троица-Чудцы (на нынешней карте, составленной по сведениям конца 1980-х гг., с.Троица-Чудцы обозначено как нежилое). Интересующая же нас местность (Чудцовская волость XIX в.) расположена к северо-западу от Галича. Заметим, что нельзя исключать связи между обоими "чудцовскими" приходами. По воспоминаниям жителей северной чудцы (т.е. с. Дьяконово), одним из мест, куда они ходили по обету на богомолье, было с.Сумароково, примерно в 70 км  к югу (по прямой) от Николо-Чудцы, на водоразделе рек Письма, Шача и Тебза; примерно в 35 км отсюда, между верховьями Тебзы и истоком р.Кусь,  находился приход Троица-Чудцы. Путь от него до Сумароково укладывается в продолжительность светового дня (вдвое ближе, чем от Николо-Чудцы), так что жители обоих "чудских" приходов вполне могли встречаться там, приходя на богомолье. На  материале наших прежних наблюдений в разных районах русского Севера и Поволжья  (Пинега, Северная Двина,  Кировская обл.) мы замечали, что по обету на богомолье часто ходят в места исхода, прежние места обитания, что позволило нам говорить о своеобразной "памяти территории" (Щепанская 1995). Трудно сказать, насколько эта гипотеза применима к рассматриваемому случаю, но, во всяком случае, он ей не противоречит. 

По свидетельствам конца XIX ст., жители севера Костромской губ.  ходили по обетам также в Александро-Свирский монастырь (более 450 км от Николо-Чудцы). Идя в другие монастыри – на Соловки или Валаам, –  они также  обязательно останавливались в Александро-Свирском монастыре, причем время похода специально подгадывали к  празднику его главной иконы св.Троицы. По обычаю, богомольцы оставались  в этой обители до тех пор, пока мощи св.прп.Александра Свирской обители чудотворца после празднования Троицына дня не перенесут из Троицкого собора в место их постоянного пребывания, и только после этого отправлялись дальше (АРЭМ, д.627, л.6). Нам важно отметить, что именно Александро-Свирский монастырь был узловой точкой, от которой расходились другие  дороги. Он был основан  (датой основания считается  1484 г.) в землях Обонежского ряда,  в те времена и по сей день населенных вепсами.  Вепсские поселения небольшими группами располагаются и к югу отсюда. В  Бокситогорском р-не, на юге  Ленинградской обл., также в местах  традиционно вепсского расселения, имеется, между прочим, станция под названием Чудцы (примерно 170 км к югу от Александро-Свирского монастыря). На востоке Бокситогорский район граничит с Куйской (вепсской) национальной волостью Бабаевского р-на Вологодской области, расположенной в пределах земель бывшего Белозерского княжества, где, по свидетельству путешественника XVI в. С. Герберштейна, аборигены говорили на своем языке, хотя понимали и по-русски (Лашук 1969, с.212). Это население обычно отождествляют с заволочской чудью.  По замечанию В.В. Пименова, в официальных документах XIX  ст. вепсов называли "чудь", а сами они не только вели свое происхождение, но и прямо отождествляли себя с легендарной чудью (Пименов 1965, с. 120, 155). Земли Белозерского княжества непосредственно примыкали к территории, на которой мы застали исследуемую нами чудцу.

Для того, чтобы судить об этногенетической близости этой группы и вепсов Белозерья и Обонежья,  следовало бы  сопоставить их культурно-этнографические  комплексы, что представляется нам ближайшим направлением исследований, как полевых, так и архивных. Отметим, что у костромской чудцы поминальными днями были не только 3, 9 и 40, как у русских, но и 20-й день после смерти человека, так же, как у вепсов Ленинградской области. Сходна с вепсскими и  планировка большинства чудцовских поселений (беспорядочная) и жилищ (с печью, расположенной в центре жилой избы). Подробное сопоставление вепсского и чудцовского культурного комплексов, впрочем, выходит за рамки настоящей статьи, в которой мы рассматриваем чудскую тему только как один из параметров, определяющих  своеобразие репутации  исследуемой локальной группы.

В наши дни наименование "чудца" по отношению к населению окрестностей с.Дьяконова не имеет значения этнонима, а используется как указание на своеобразие  здешней местности ("страна чудес") и ее жителей ("чудца белоглазая", "чудаки-дураки") и отчасти само способствует сохранению обособленности данной локальной группы.   Можно отметить еще, что южнее, например, в Елегино и Залесье, слово чудь  используется синонимично встречающимся в других локальных традициях словам  блазь,  мленье, кажется, пугает, –для описания встреч с нечистой силой, демоном, нежитью, т.е. как термин отчуждения.

Приход Николо-Чудца

Вне зависимости от того, считать ли современную чудцу потомками автохтонного дорусского или  расселившегося здесь  славянского населения, возникает вопрос о причинах долгого сохранения самого названия "чудца". По всей вероятности, это  связано с тем, что имя "чудца"  перешло в название  местного храма и прихода.

В к. XIX – начале XX вв. Чудцовская волость включала три обширных  куста деревень: Дьяконово, Тутка (по р. Тутке, впадающей в р. Кострому северо-восточнее Дьяконова) и Демьяново (ныне относится к Вологодской обл.). Название "чудца" сейчас относится  к части б.Чудцовской волости, совпадаюшей с границами прихода Николо-Чудца (или, по документам XIX в., Никола-Чудцы).  

Его центр – погост Николо-Чудца –  расположен на высоком холме у впадения ручья Николка (Никольского) в р.Кострому. Каменный храм, освященный в честь свт.Николая Чудотворца, был построен в 1808 г. и закрыт властями в 1930-х гг., однако не был разрушен. Его колокольня,  которую видно со всех трех концов обширного прихода, до сих пор служит главным ориентиром и объединяющим центром его территории. Рядом с храмом расположено  обширное кладбище и магазин, который открывается в праздничные и воскресные дни на несколько часов. Ныне население в с.Николо-Чудца  отсутствует; по данным 1907 года,  здесь  числилось семь дворов (по словам местных старожилов, дома причта) и школа. С возведением храма местные жители связывают легенду, объясняющую выбор места для его строительства: "Церковь нашу хотели построить на той стороне речки-то. Но два раза ли три ли закладывали – и как придут-то, поработают, а на второй день, ли на третий, ли на какой, приходили… Придут – тут опять уж все кирпичи сейчас сюда перетасканы, где сейчас построена… Церковь-то здесь, на бугре, а (собирались ставить ее) на то, вон, через речку через эту. Так все и переносило. Так и пришлось им тута строить, куды переносили камни…" (Ж, 1924 г.р., д.Шумовицы).  Легенда утверждает, что церковь строилась на новом месте, т.е. либо здесь раньше не было храма, либо он стоял несколько в отдалении, на другом берегу ручья. 

Часть наших собеседников, как в самой Чудце, так и в соседних селениях связывает наименование "чудца" именно с названием прихода.  "Почему "чудца" называется?" – "Никола Чудотворец" (Ж, 1932 г.р., д. Холодилово).  "Само слово "чудца"? Никола Чудотворец. Здесь раньше был Печенгский уезд, позже была коллективизация. Дьяконово, Тутка… А до этого все было лесом занято" (Ж, 1925 г.р., д.Печенга). "Чудца да чудца, назвали чудца, пошто не знаю. Пошто: Николо-Чудца называли… Вообще вся здешняя местность – церковь была одна – Никола Чудца. А Никола-Чудца, поди, и назвали через церковь" (Ж, 1924, д.Шумовицы). "А почему "чудца" называется?" – "А вот я не знаю, почему: храм-то Никола-Чудцы почему-то… Не знаю, чего это такое?" (Ж, 1925 г.р., с.Курилово). К названию  прихода возводят  антропоним "чудца" и жители  Елегино и Залесья, с которыми мы обсуждали эту тему.

В наши дни центром территории Чудцы стало с.Дьяконово, где живет большая часть трудоспособного населения.  Оно  расположено примерно в 3 километрах от погоста, на другом (правом) берегу р. Костромы.

Территория чудцы как  локальной группы  подразделяется на три конца: Холодиловский (дд. Холодилово, Алисавино, Кузнецово, Григорьево, Пирогово) и Печенгский (с.Дьяконово, дд. Юрецкие, Бендино, Алексейково, Афонасково, Боярское, Печенга) на правом берегу р.Костромы и  Зарековье  – на левом, где расположен храм (дд. Шумовица, Шелыково, Вятка, Семенково, Анциферово, Калинино, Натальино, погост Николо-Чудца). Эти концы представляют собою группы деревень вдоль дорог (иногда тропинок),  как бы спиральными рукавами огибающих храм, так что с разных концов он видится как будто на дном расстоянии. Местные жители резко различают правобережье и левобережную часть –  Зарековье. 

Основание части правобережных деревень местное предание относит  к довольно позднему времени. В передаче жителя д.Афонасково В.П. Яблокова оно выглядит следующим образом. "Когда-то приехал старик сюда, скрываясь от татар или… вот от этого безземелья или что-нибудь такого – в это время, давным-давно… По реке ехали-от. Может, от помещика бежал, может, от армии бежал. Он и раскорчевал лес, построил деревню… Он произвел на свет Афонасия – вот Афонасково. Панфил – Панфилково, дальше: Алексей – Алексейково, Захар – захарцево, гаврил – Гаврилково. Вот пять, понимаешь, сыновей у него было, и все получили свои наделы. Вот, Гаврил, Захар, Панфило, Алексей. Афанасий. Кого пропустил? Все." – "Его как звали?", уточняет собиратель, Д.А. Баранов. – "Федор".  К этому легендарному прародителю рассказчик возводит  историю своей собственной семьи:  у Федора был сын "Алексей – у его был сын Родион. У Родиона был сын Павел Родионыч. Это мой дедушка уже. Отец – Петр Павлыч. А я – Виктор Петрович. Итого: Алексей, Родион, Павел, Петр и я: вот пять поколений. По тридцать лет если считать (друг за друга захлестываются), по тридцать лет, дак сто пятьдесят лет уже этому поколению".  Рассказчик с 1926 года, следовательно, свою генеалогию он прослеживает примерно до середины или конца XVIII столетия. Примерно к этому же времени – к  1790-м годам – народное предание относит и основание приходского храма.

Между тем,  существование самой чудцы относят и к гораздо более древним временам, считая ее автохтонным населением. На наш вопрос: "давно ли чудца здесь живет?" местные жители уверенно отвечают: "А вобше все время" (А. Шипова, д.Шелыково). Некоторые утверждают, что все население Буйского района и города Буя происходит от чудцы: "Там считай что все население – деды-прадеды, считай, что здесь из чудцы. У многих (из чудцы. – Т.Щ.) в Буе родственники. В основном, все коренные" (Ж, 1925 г.р., д.Печенга).  Ни разу не пришлось слышать преданий о приходе чудцы или ее предков из других мест. Наоборот, все, кому был задан такой вопрос, утверждали, что чудца жила здесь всегда, подчеркивая ее особую склонность к оседлости.

Ядром  чудцы следует считать, по-видимому, Зарековье, т.е. левобережную часть приходской территории.  В этой части расположены местные древности: В.А. Смирнов упоминает, в частности, "группу небольших курганов" возле с.Чудца, а также пещерку треугольной формы в крутом берегу р.Костромы, протекающей неподалеку; в этой пещерке, по местному преданию когда-то скрывались разбойники.  Расположенный здесь же под храмовым холмом обширный луг, называемый Татарские наволоки,  предание связывает с нашествием татар, которые по пути в Солигалич зимовали будто бы здесь и даже строили временные жилища – зимницы (Смирнов 1921, с.27, 31). Отметим, что эти  предания идентифицируют как самое древнее именно место возле храма, в излучине р.Костромы, – т.е. в Зарековье. 

 В отношении к  правобережным деревням  у жителей Зарековья  просматриваются стереотипы отчуждения. Название д. Печенга, например, они объясняют тем, что "там жили печенеги" или что "это татарское название". Любопытно, что в корреспонденциях Н.Колосова (1898 г.), жившего в д. Печенга, самоназвание "чудца"  не упоминается – это может означать, что оно не относилось к правобережной части прихода. Правобережные жители считают, что Зарековье – глушь: "Здесь более центральный, тракт прямой, (а) там из-за реки не всегда попадешь", перенося на него стереотип, относящийся обычно ко всей чудце (Ж, 1925, д.Боярское).

Суммируя автостереотипы чудцы и представления о ней соседей, можно отметить общее для тех и других восприятие этой группы населения как автохтонной, ниоткуда не пришедшей, а оседло жившей здесь с незапамятных  (не нашедших отражения даже в преданиях) времен. В то же время имеются предания о сравнительно позднем происхождении правобережных деревень (Холодиловского и Печенгского концов), которое относят  к концу XVIII в. Эти предания, по всей видимости, фиксируют одну из последних по времени волн заселения здешних мест.

Земли чудцы упоминаются в исторических источниках в числе черных или помещичьих. Соседние же территории Ликургской, Залесской и Костромской волостей были в значительной степени охвачены монастырской колонизацией.

Соседи

Примерно в 12 км к юго-западу от с.Дьяконово, вниз по течению р. Костромы, у впадения в нее р.Монзы, расположено с.Курилово и погост Ферапонт (куриловских жителей в чудце дразнили ферапоны или фарафоны), производным от имени местного святого прп. Ферапонта Монзенского.  История этого села  связана с историей Монзенского монастыря в честь св.Благовещенья, который  был основан в конце XVI в. Адрианом, иноком расположенного в Вологодских землях монастыря св. Павла Обнорского. Место было выбрано им по видению, а строительство обители было начато по благословению подвизавшегося в Крестовоздвиженском монастыре в Костроме прп. Ферапонта (происхождение и первоначальное служение  которого связано с Москвой). Позже сам Ферапонт переселился из Костромы  в Благовещенскую обитель на р.Монзе, где и окончил свои дни в 1591 (по другим данным, в 1597) году. Был канонизирован под именем прп.Ферапонта Монзенского, в честь него назван монастырь на р. Монзе, впоследствии (в 1764 г.) упраздненный. В местных же преданиях в качестве основателя обители фигурирует сам Ферапонт Монзенский, будто бы приплывший сюда по реке (Федотов 1991).

К югу и востоку от Чудцы  сильно ощущалось влияние Троице-Сергиевой лавры, имевшей обширные владения в Ликургской, Залесской и Костромской волостях. В частности,  обследованные нами дд. Потапово и Носково (ныне принадлежащие Елегинской с.а. Буйского р-на) по данным, приводимым Л.И. Ивиной (1985, с.142), упоминаются среди владений Троице-Сергиевой лавры в XVI в.  Отмечено, что эти деревни возникли на месте пустошей под теми же названиями, известных уже с начала XV в., что говорит  о  существовании здесь деревень в еще более раннее время.  Заметим, что в 4 км  за с.Носково, среди лесных болот, находится святой источник, посвященный св.Параскеве Пятнице, известный под местным названием Батин ключ. К этому источнику ходили на богомолье, среди прочих, и жители чудцы (а также из сел Ликурги, Романцева, Плещеева, Пилятино – это был один из значительных сакральных центров).  С. Демьяново на р. Монзе (сохранившееся и относящееся ныне к Вологодской обл.) и сельцо Дятлово (выше по р. Костроме, относится к местности Верхний Березовец) упоминается среди владений Симонова монастыря (Москва) с 30-х гг.XVI в.[2].

К северо-востоку от Чудцы, вверх по р.Костроме, находится Тутка (группа селений по одноименной речке), в прошлом принадлежавшая к Чудцовской волости, но другому приходу (храм освящен в честь Ильи Пророка). До сих пор из правобережной части Чудцы – Печенги и близлежащих деревень – ходят на Тутку за ягодами, по грибы, на охоту. Исторических преданий относительно происхождения деревень на р. Тутке не зафиксировано. К востоку от Тутки, вверх по течению р.Костромы,  находится с.Пензино, жители которого не относят себя к Тутке, а известны под названием олоны; и, по местным рассказам, происходят от выходцев из Олонецкой губернии (Белоруссов, л.30).  По другим преданиям, впрочем, Олон или Олоний – имя легендарного прародителя,  основателя селения (М, 1933 г.р., с.Калинино).

Таким образом, можно последить две  сравнительно поздних волны заселения интересующей нас и соседних с ней территорий:   XVI  и  конца XVIII вв., обе со стороны Москвы, двумя потоками, обтекавшими территорию Чудцы  с востока и запада.  В источниках подчеркивается, что эти  поздние пришельцы  занимали  уже населенные места.  Относительно более ранних этапов  заселения  данной территории требуются специальные исторические изыскания. Наша же  задача здесь  – проанализировать этнографический материал, принимая к сведению приведенные исторические обстоятельства, как возможные факторы обособления рассматриваемой местности. Итак, перейдем к  конкретным стереотипам, определявшим особую репутацию чудцы в глазах костромичей,  и к анализу коммуникативных ситуаций, в которых  были значимы  эти стереотипы. 

Характер местности

Ряд устойчивых характеристик чудцы относятся к особенностям ее местоположения. Обычно подчеркиваются такие его качества, как   отдаленность и труднодоступность (глушь, бездорожье),  малоосвоенность, неокультуренность  местности (лесная сторона, медвежий угол).

Чаще всего указывают на отдаленность чудцы: "Да ну, чудца где-то и есь, а я не знаю. Далеко ведь она от нас, чудца", – говорили нам в д.Токарево (Елегинской с.а.), несмотря на то, что исторически у них были связи с чудцой: оттуда ходили по обету в местный  приходской храм в с.Ушаково и  к расположенному поблизости (в 4 км за д.Носково) святому источнику (на Батин ключ). "Это где-то за Талицей, – весьма неопределенно локализуют чудцу жители Залесья, – где-то в той стороне. Но я в Талице тоже бывал, а в чудце-то нет… Там еще дальше. А после чудцы – там ничего нет. Потому и зовут "темный угол". Там где-то в глухомани лесовой". "Вот здесь ширь,– поясняет жительница д.Горка, в 1,5 км от  Залесья. – Вот здесь ширь считается, а там как-то темно…" 

Чудца считалось труднодоступной из-за отсутствия хороших дорог: нынешнюю асфальтированную дорогу от Буя до с.Дьяконово  проложили  несколько лет назад. До этого надежную связь обеспечивал лишь санный путь. Летом, по свидетельству Л.А. Филимонова, добраться туда можно было только трактором. О том же говорили нам и бывшие жители Тутки: "Там дороги так даляко, кругом грязь, трактора тоже вязли, болотины все большие". Впрочем, свою Тутку они считают не более достижимой, именно бездорожьем объясняя ее нынешнее запустение.  Сами чудцане говорят, что в прежние годы всюду ходили пешком – более 20 км до железнодорожной станции Шушкодом, по обету в Ушаково и Сумароково, на лесные работы на Тутку и Талицу, на сенокос в Корегу.  Впрочем, эти походы воспринимались не как уход на дальнюю сторону, а как работа или другие формы времяпрепровождения на территории, которую считали своей. О своей местности говорят "глушь", "угол", "захолустье", "гроб".

Такое восприятие может быть связано с периферийным положением чудцы по отношению к культурным центрам. На протяжении всей своей истории, находясь  в составе разных административных единиц, эта местность располагалась около их границ. В первой половине XIII в., в период татарских походов,  она лежит на крайнем севере Владимиро-Суздальского княжества.  В последней трети XIV в.  в составе Галичского княжества окончательно присоединяется к Великому княжеству Московскому, пребывая на самой его северной границе вплоть до  присоединения соседних Вологодских и Устюжских земель (самый конец XIV – первая четверть XV в.). На карте Делиля (составленной в 1705 – 1706 гг., предположительно по русским чертежам 1590-х гг.) верховья р.Костромы, где ныне мы нашли чудцу, обозначены  у самой юго-восточной границы Вологодской части  Двинской земли, соприкасаясь с Галичскими и Костромскими землями (Рыбаков 1974, с.51). В конце XVIII в. эти земли были переведены из Вологодской в Костромскую епархию. Именно к этому времени молва относит строительство нынешнего каменного храма Николо-Чудца(ы). В XIX – начале XX в. Чудцовская волость находится на крайнем западе Солигаличского уезда Костромской губ., после революции переводится в Буйский район, где также находится на самой периферии, на сей раз северо-восточной.  Таким образом, находясь в составе разных административных единиц, описываемая местность имела статус их дальней окраины, что и обусловило, вероятно, ее репутацию как глухой, темной, малоосвоенной и труднодоступной.

Характеристики жителей

Наряду со свойствами местности, где располагается Чудца,  традиционные стереотипы фиксируют и характеристики здешнего населения: его  внешности, характера, быта и образа жизни. Рассмотрим наиболее часто встречающиеся  стереотипы, обращая внимание на то, как они влияли на контакты между чудцой и окружающими локальными группами. 

Лесные занятия

С представлением об отдаленности и малой освоенности территории чудцы связано постоянное подчеркивание ее "лесного" образа жизни. Среди главных занятий и источников дохода местных жителей источники XIX – начала XX вв. указывают заготовку и сплав леса. На всю зиму  мужчины и подростки  из Чудцы уезжали  в лес (в сторону  рр. Талицы, Тутки  и  Конногорь), где рубили лес и вывозили на полой, т.е. затапливаемый  в половодье берег реки. Готовили плоты, которые сами же весной и сопровождали до Буя или Костромы.  Значительная роль лесного промысла в системе самообеспечения чудцы отмечается как в наших современных записях, так и в источниках конца XIX  столетия (АРЭМ, д.612; Жбанков, с.21 – 22).  Чудца характеризуется как лесной народ, живущий лесом, причем в описаниях лесозаготовок подчеркивается примитивные особенности быта (лесные избушки с открытым очагом и т.д.) и образа жизни, которую чудцане вели фактически на протяжении полугода.

Еще одна устойчивая характеристика чудцы – "медвежий угол" – также связана с лесом, а возможно, с занятиями и верованиями населения.  До сих пор в здешних местах много охотников, среди объектов охоты нередко упоминаются медведи. Сотрудник КИАМЗ Лев Анатольевич Филимонов,  вспоминая, как проходил педагогическую практику в с.Дьяконово (в 1961 г.),  рассказывал, что "за четыре месяца школа  съела четырех медведей на всякие празднества": к каждому празднику муж одной из учительниц отправлялся с ружьем в лес и приносил медведя для торжественного стола.  Л.А. Филимонов  рассказывал об этом как об одном из проявлений своеобразия чудцы. Лев Анатольевич говорил об особом отношении к медведю, в частности, упоминал обычай прибивать над притолокой у входа в хозяйственные постройки медвежью лапу в качестве оберега.  Существование этого обычая подтвердил нам и тридцатилетний егерь в с.Дьяконово, уточнив, что лапу прибивают у двери в охотничью избушку. Вынесем за скобки напрашивающиеся параллели находкам глиняных медвежьих лап в погребениях дорусского населения на территории Костромской обл.,  которые принято считать мерянскими, впрочем, с известной долей условности. Здесь нам достаточно упомянуть связанный с медведем обычай как один из признаков, по которым определяется  своеобразие чудцы в глазах сторонних наблюдателей.

“Позаткненность”

С отдаленностью чудцы от центров и дорог связан комплекс приписываемых ее жителям черт, который  в Залесье определили как  "позаткненность": "Ну там маленько позаткненные, позаткненный народ…  они мало куда ходили гулять" (Ж 1924 г.р.). Под этим понимали склонность к оседлости, малоподвижность;  некоторую  отсталость  – т.е. особенности, обычно приписываемые жителям глухомани. По существу, речь идет о комплексе стереотипов, связанных с ощущением культурной дистанции.

Самой, пожалуй, устойчивой характеристикой чудцы считается ее оседлость. В глазах самих ее представителей это качество принимает порой  идеологический смысл одной из основных ценностей, традиций  или моральных основ их образа жизни. На мой вопрос относительно обычаев при проводах и сборах в дорогу  местная жительница поучительно ответила: "На месте жили. Здесь дорог не было. Дорогу-то только недавно сделали, дак ездить-то некому по ней" (А.С. Грушина, 1924 г.р., д.Шумовицы). Упомянутую дорогу до райцентра, как мы уже говорили, построили за два года до нашего посещения. Указания на особую оседлость чудцовских жителей  имеются и в источниках  конца XIX – начала XX вв. "Фабрика от нас далеко, извозом не занимаются, потому что нечего и некуда возить", – писал  местный учитель о жителях с. Печенга в 1898 году (АРЭМ, д.616, л.10 об.). В целом по  Солигаличскому уезду в это время были чрезвычайно распространены отхожие промыслы. Большая часть мужчин уходила на заработки, дома оставались почти одни женщины, так что Д.Н. Жбанков назвал статистико-этнографический очерк  Солигаличского уезда  "Бабья сторона" (1891).На этом фоне, по его сведениям, резко выделялась Чудцовская волость, крестьяне которой "ходят на сторону крайне мало: 9 по годовым паспортам и 11 по полугодовым, что составляет менее 1% всего мужского населения" (Жбанков 1891, с.21 – 22). Общее население Чудцовской волости, по данным волостного правления, в 1907 году составляло 5714 душ обоего пола (Список, 1913). При этом ежегодный отъезд почти всего мужского населения на вырубку леса и вывоз его на полой (т.е. затопляемый весенним половодьем берег), к местам сплава, расценивался не как поездка, а как промысел на своей собственной территории, которая, очевидно, понималась весьма широко. Такое представление просматривается и в словах нынешних жителей о том,  что раньше "все это место", вплоть до самого Чухломского озера, было "наше", всюду жила чудца, а само озеро называлось Чудским.

Жители селений, лежащих к юго-востоку от чудцы, говорят о ней как о “темной” (что, вероятно, связано с представлением об отдаленности и изолированности, о чем шла речь выше): "Темна, конечно темная". –  "А почему темная?"– спрашивает собиратель.–"Да ну, просто они этого не знали ничего, что мы знали",– отвечает жительница д.Горка (около Залесья), основываясь в основном на общих стереотипах, а не собственном опыте общения с чудцанами, который сводился к единичным встречам.  В некоторой степени эту характеристику принимают и сами чудцовские, правда, мы фиксировали ее только на правом берегу р.Костромы: "Дураки чудца, говорили, ни одного умного не было, – утверждает жительница с.Печенга, намекая на репутацию чудцы. – И сейчас, желанна, аккурат, поди, так". Впрочем, тут же дистанцируется от этого утверждения: "Говорят, что кур доят" (Ж 1924 г.р.). 

С обозначением культурной дистанции связаны и распространенные указания на архаические (в понимании говорящих) черт быта чудцы, манеры одеваться и говорить: "Ну а культура – не то у них совсем. Как-то они не такие… Вот когда мы ездили на совещание животноводов, наши бабы как-то вроде… а эти – как мешки (смеется). Все равно не так как-то". "Там одевались как-то не так,  не очень-то культурно. Ну как-то все в платках, да в польтах, да больше в высоких сапогах. Гуляют-то у нас в туфельках, в босоножечках, а оне как-то вот по-другому одевались",–вторит и другая жительница Залесья.

В Елегино и Залесье считают население чудцы в целом более бедным: "Вроде похуже нас. Побядней" (д.Токарево, Елегинская с.а.).  Тот же стереотип мы фиксировали и в граничившем с Чудцовской волостью (Туткой) Верхнем Березовце. Здесь знаком бедности считалась иная обстановка жилища. В с.Калинино, относящемся к Верхне-Березовецкой локальной группе, говорят, что в чудце и на Тутке было "не так. Бедно было. На соломе спали. Постельники свяжут (из травы и соломы.–Т.Щ.) да постели выткут, вот и спали". В качестве характерной особенности чудцовского жилища  упоминают "печечку маленькую" – чугунную печурку, стоявшую на полу перед русской печью. В с.Калинино вместо этого предпочитают строить печь-столбянку (напоминающую камин) для дополнительного обогрева. Столбянка считается здесь символом благосостояния, противопоставляемым печурке, которая, впрочем, тоже здесь часто встречается.  Еще одной особенностью быта чудцы единодушно считается обычай мыться  в печке, а не в бане: "А мы мылися в печках. Бань-то не былё, говорит бывшая жительница Тутки. – Ну, потом уж стали бани-то строить, а сперва все-все мылися в печках" (с.Калинино). Это подтверждали нам  и в с.Курилово, и в Буе, и в самой чудце. Отсутствие бань сейчас рассматривается как еще один признак архаичности и бедности местного быта. Нам рассказывали  историю о том, как парень из чудцы – сирота и бедняк – сватал девушку из Залесья (мать одной из наших информанток).  Он сказал ее родителям, мол,  "у меня баня каменная, а  дверь в ней железная". Приехав же к нему в дом, молодая жена поняла, что здесь моются в печке (записано в дд.Шелыково, Боярское). История эта по своей отточенности и популярности приобретает уже статус местного анекдота. Отметим, что бедность и архаичность быта чудцы в этом примере фигурируют в конкретной и определенной функции – в качестве знаков брачной непривлекательности местных женихов, т.е.  маркеров брачного барьера.     Позже мы вернемся еще к этой теме. Заметим, что  на самом деле  вплоть до Второй Мировой войны бань практически не было во всех упоминаемых здесь селениях (отнюдь не только в чудце, где сейчас многие имеют бани). Обычай мыться в печке, опять же не только в чудце, сохранился  до сих пор, поскольку многие представители старшего и даже среднего поколений считают это более удобным, чем мытье в бане: печку не надо специально топить, достаточно просто вымести ее и можно мыться, как  говорят,  "хоть каждый день".  Баня – новый для этих мест обычай, престижный признак зажиточности и культуры; на этом фоне мытье в печи приобретает значение "отсталости" и "бедности" и  в общественном мнении присоединяется к комплексу качеств  чудцы, поскольку соответствует уже сложившейся ее репутации.

В целом же комплекс приписываемых чудце черт "отсталости" и "некультурности" должен обозначать непрестижность общения с нею, т.е.  коммуникативный барьер, который наиболее выражен, как мы видели, по отношению к сс.Залесье и Елегино, лежащим юго-восточнее чудцы: "Они мало куда ходили гулять. И мы туда к ним не ходили" (д.Горка).  Подобный барьер ощутим и в отношении с.Калинино, В.Березовца, которые также утверждают, что в чудцу не ходили и с ней не общались, хотя мы разговаривали в с.Калинино с уроженкой чудцы.

Доброта

Ряд стереотипов касается особенностей характера и поведения чудцы. Чаще всего ей приписываются, по нашим материалам, такие качества, как доброта к гостям и  отвага в драке. 

Чаще всего, пожалуй,  нам приходилось слышать об особой доброте чудцовских жителей. Это первое, что мы услышали о них еще в Буе, только собираясь ехать в с.Дьяконово. О том же говорят и в Курилово: "Народ добрый там. Сейчас не знаю, я давно не бывала. А раньше, когда работали, дак ездили туда, в чудцу. Ой, хороший там народ до чего, с нашим не сравнишь!" (Ж 1925 г.р.).   О том же говорят и жители Тутки (ныне проживающие в с.Калинино): "Они очень добросовестные люди. И такие они эти… ну, угостят всягда, зайди, чаем напоят и накормят, все расскажут. Они люди там хорошие были" (Ж ок.1930 г.р.). "Ну, там народ хорошой, и сейчас ходи(т), хороший, приветливый. Поставки мы возили – после войны-то мы поставки сдавали государству, зярно. Так в любой дом постукаессе, в любое время. Ище пригласят: – Стукайтесь, когда погреться-то" (Ж, ок.1925 г.р., с.Калинино). Иногда эта характеристика распространяется и на Тутку, т.е. практически на все население бывшей Чудцовской волости. Жители с.Калинино  с Дьяконовым практически не сообщались, а вот с жителями Тутки были знакомы и утверждают, что те отличались особой добротой и гостеприимством. Подобные характеристики приходилось слышать и в Солигаличе.

Обратим внимание, что представление о "доброте"  чудцы и жителей  Тутки связаны с вполне определенной ситуацией приема пришельцев. Фактически под "добротой" понимают гостеприимство, готовность принять, обгореть и угостить пришедших в дом. Тогда анализ этих представлений может помочь реконструировать преобладающее направление контактов.

Характерно, что "доброта" чудцы  обычно фигурирует в сравнении с качествами соседней (иногда даже своей) группы: "Ой, хороший там народ до чего, с нашим не сравнишь!", – говорит жительница с.Курилово. В с.Калинино все, с кем мы беседовали, считают, что жители Тутки  "лучше" и "добрее", чем у них: "Проще они как-то. И дружней".  Переселенцы с р.Тутки приписывают жителям Верхнего березолвца, к которому относят и с.Калинино, определенную прижимистость и холодноватое обращение с гостями:  "А здесь мне не нравятся люди. Вот здесь я живу, – говорит переселенка с Тутки, – там вот как-то люди всягда… от тутковськи приедут сюды – никто чаем не напоЯт, а там (т.е. на Тутке. – Т.Щ.) напоят и поднясут. Люди есь" (с.Калинино, Ж ок.1930 г.р.). "Ой, у нас лучше народ был, –  вторит ей еще одна бывшая жительница Тутки. – вот чужой человек придет – ой, думаешь, с города приехали, такую дорогу – "Вы ня хочете ли чайку ли, молочка?" А здесь никто ничаво не скажет" (с.Калинино, Ж 1920 г.р.).

Приведенные суждения имеют характер стереотипов, по которым можно восстановить направления коммуникаций между соседствующими локальными группами. В ряде случаев барьер проницаем только в одном направлении: со стороны В. Березовца – в направлении Чудцовской волости (Тутки), со стороны Ферапонта (с.Курилово) – также в направлении чудцы. Обратное движение затруднено, по отношению к чудце гостеприимство, по-видимому, было принято в меньшей степени. Со стороны Залесья и Елегино, т.е. с юго-востока, подобных стереотипов по отношении к чудце не зафиксировано. Здесь она считалась далекой, постоянных контактов, видимо, не было. Зато здесь бытовали представления об особой "доброте" плещеван, т.е. жителей с.Пдещеево, соседствующего с Елегино и Залесьем с востока. С другой стороны, елегинские пользовались в Плещееве репутацией негостеприимных. "И люди луше у нас, – говорили нам бывшие жительницы Плещеева, восемь лет назад переехавшие в Елегино. – Не сравнишь. У нас как-то простой народ: кто зайдет – чаем угостят, а здесь не то. Здесь – не-не, совсем день с ночью. Мы гулять раньше сюда не ходили. В беседах не бывали. Мы ходили в Пилятино. А вот сюды ходили мы только в  Преображенье, на Десятую. На второй день гуляли мы. Вот в Токареве гуляли" (с.Елегино. Ж 1929 г.р.). Можно заметить, как стереотип – представление о "негостеприимстве" елегинских – связан с коммуникативным барьером: отсутствием обычая  посещать Елегино в престольные праздники. Тем не менее, это не означает полного отсутствия контактов (тогда бы не было и определенной репутации): в одну из елегинских деревень – Токарево – плещеваны все-таки ходили. Так же и в чудцу иногда ходили из Курилова, и из Верхнего Березовца – на Тутку. Устойчивые стереотипы говорят о существовании контактов,  показывая их предпочтительное или более традиционное направление.

Если принять эту схему, то получается, что праздничные визиты в чудцу были привычны для жителей всех  ее непосредственных соседей, по крайней мере, с востока (Тутка, Калинино) и юго-запада (Ферапонт). А вот ответные визиты чудцы  не  столь поощряемы  обычаем. Чудца, таким образом, предстает как группа, принимающая гостей, но редко пользующаяся гостеприимством.

Это в некоторой степени согласуется с приводившимся выше представлением о чудце как весьма и весьма оседлой группе, не стремившейся посещать чужие праздничные гуляния. Причем ее оседлость  связывают со спецификой тамошней демографической ситуации: "Там девчонок было много, ребят было мало, и они мало куда ходили гулять. И мы туда к ним не ходили" (д.Горка, с.Залесье. Ж 1924 г.р.). Заметим, что численный перевес женского населения характерен обычно для старых популяций, давно адаптировавшихся к местности своего проживания. В сообществах переселенцев, как правило, преобладают мужчины, что наблюдалось, например, в переселенческих общинах в Сибири.

Надо отметить и склонность чудцовских жителей к эндогамным бракам.  В беседах с нами они  не раз  подчеркивали предпочтительность браков в пределах самой чудцы; более того,  жители правобережья (Холодиловский и Печенгский концы) не любили отдавать своих девиц в Зарековье, как в место более глухое, откуда зимой было затруднительно выбраться на проезжую дорогу (д. Боярское, Ж 1925 г.р.). Браки с чужими  иногда отмечались, но считались непрестижными. Склонность к эндогамии  может быть связана с вышеупомянутой демографической пропорцией (достаточное количество женщин), а также с характерным для чудцы "автохтонным" самосознанием, покоящемся на безусловной ценности и поощрении оседлой жизни на одном месте. 

Предпочтительная эндогамия могла бы быть объяснением и зафиксированной нами "односторонности" чудцовского гостеприимства. Праздничная гостьба традиционно  связана с родственными связями по женской линии.  Ходили в гости  к родственникам жены (своякам), т.е. туда, откуда брали жен.  Круг селений, объединенных взаимной гостьбой, одновременно составляли и брачный круг. Именно в праздники знакомилась молодежь разных деревень и осуществлялся выбор брачного партнера. Взрослые ходили в гости к родственникам жены; молодежь устраивала свои собственные гуляния на улице или в съемной избе. Избу снимали и, следовательно, принимали гостей обычно девушки. Иногда они собирались поочередно друг у друга, либо в доме, где было несколько девушек-невест.  Из других деревень к ним приходили по преимуществу парни (именно такая ситуация изображается в фольклоре и воспоминаниях как нормативная, хотя на практике были разные варианты).  Праздничные гуляния молодежи рассматриваются традицией как  ситуация выбора парнями невест в другом (там, где празднуют) селении, т.е. опять-таки, принимающая сторона рассматривается как дающая жен.

 Если в Чудцу по обычаю редко  брали жен со стороны, то не было  и поводов для  постоянной гостьбы вне пределов своей локальной группы. Если сама чудца славилась своей "добротой" (в ситуации приема гостей), т.е. в общественном мнении  по преимуществу принимала (а не поставляла) гостей, это должно означать, что она традиционно поставляла  жен для окружавших ее локальных групп.  Заметим, что в преданиях источником жен обычно выступает более старая, автохтонная на данной территории, группа. Один из обычных мотивов преданий о заселении мест и основании деревень – женитьба пришельцев на местных женщинах. Пришельцы, как правило, это небольшое мужское сообщество (2 – 5 человек): беглые, дезертиры, разбойники, нередко братья. Женившись на местных женщинах, они  начинают строиться, расчищают поля, т.е. дают  начало новому селению. Подобный мотив в скрытом виде присутствует и в приводившемся выше предании об основании правобережных деревень чудцы  пятью братьями – сыновьями пришельца.

В наших  полевых материалах есть указания на браки чудцовских девушек на Тутку, в Пензино и даже в Верхний Березовец (единичный случай), а также в Залесье и Елегино. Для парней с Тутки считалось престижно жениться на чудцанках, причем парни не считали зазорным даже уходить туда в примы, о чем еще будет сказано ниже. В то же время указания о выходе замуж в чудцу девушек из других локальных групп крайне редки. Пожилые (1920 – 1930 гг.р.) жители сс. Калинино и Пензино не могли припомнить ни одного случая, чтобы девушки их этих сел вышли замуж в чудцу. Имеются единичные свидетельства о выходе  в чудцу девиц из Залесья. Правда, браки такие считались непрестижны, и эти случаи рассматривались информантами как исключения. Они объясняли, что в чудцу выходили только те девушки, которые работали там по распределению (учительницей, агрономом), и то, отработав, они уезжали  в Залесье или Елегино, поближе к родителям.

Впрочем, прежде чем рассматривать дальше тему брачных связей, остановимся еще на одном стереотипе, касавшемся внешних особенностей чудцы.

Внешность

Среди устойчивых характеристик чудцы едва ли не самая распространенная – "чудца белоглазая". Она встречалась нам и в качестве автостереотипа (чаще на правом берегу, в дд.Печенга, Боярское, Холодилово), так  и  в устах жителей сс.Залесье и Плещеево. Различается восприятие этой формулы. Сами чудцане пытаются дать ей рациональное объяснение: "Белоглазая называется чудца, белоглазая… Есть и черные глаза, но больше-то серые" (д.Холодилово, Ж 1924 г.р.). "Чудца белоглазая", говорили. – "А почему?" – "А сероглазых-то больше. У нас черных-то ведь мало" (д.Боярское, Ж 1925 г.р.).  В Залесье же эту формулу воспринимают как прозвище, не сопоставляя с реальными антропологическими отличиями: "Чудца белоглазая". – "А действительно у них светлые глаза?" – "Да нет, это просто так называли". – "Только дразнили так: чудца белоглазая". Как мы уже говорили, между Залесьем и чудцой не было систематического общения.

Другой стереотип относительно внешних качеств чудцы зафиксирован среди жителей Тутки, которые считают чудцовских девушек самыми красивыми: "А шо там девчонки были – как куклы, теперь таких девок и не делают (смеется). Да. Как куклы, как куклы были дявчонки. Теперь таких девок и нет. Я не знаю, чему так? Такие аккуратненькие, полненькие, кругленькие" (с.Калинино, Ж ок.1925 г.р.).  "Хорошие тетки из чудцы были! Из Анциферова у нас там была женщина… из Печенги вышла на Тутку замуж. Вот и… из Калинина (не села Калинино, а одноименной деревни в Чудце. – Т.Щ.) тоже на Тутку замуж вышла"  (с.Калинино, Ж ок.1930 г.р.).  Разговоры  о красоте чудцовских девушек связаны обычно с темой замужества. Фактически речь идет о брачной привлекательности. Заметим, что из интервью с чудцанками, специально посвященных  представлениям о красоте, выяснилось, что красота бывает у девушек от 16 – 17 лет до замужества или потери девичьей чести; что она заканчивается лет в 20 – 22, когда девушка переходила из невест в старые девы. Фактически "красота" в их понимании  означала  привлекательность девушки в предбрачный период. Браки с чудцовскими девушками были популярны как на Тутке, так и в Пензино, Калинино, – везде, где мы фиксировали представления об их красоте. Более того, парни с Тутки не считали постыдным "войти в дом" в чудцу, т.е., женившись на чудцанке, жить в доме родителей ее жены. Распространенность этой модели брака подтверждается и материалами Н.Колосова: по его сведениям, парни из других мест, нанимавшиеся в чудцу в работники, не могли рассчитывать жениться на хозяйской дочери. "Но в дом принять могут, если он человек работящий и трезвый" (АРЭМ, ф.7, оп.1, д.612, 1898 г.). Заинтересованность в привлечении парней со стороны может быть связана с некоторой избыточностью девиц, а вместе с тем и  склонностью чудцы к оседлости и эндогамии, как приписываемыми этой группе  отличительными признаками.

 В Залесье женщины из чудцы считались, наоборот, некрасивыми, главным образом, потому, что "там одевались как-то не так, не очень-то культурно… как-то все в платках": моя собеседница показывает, что платки носят надвинутыми на лоб (с.Залесье, Ж 1925 г.р.).  От самих чудцанок нам приходилось слышать объяснение такой манеры ношения платка. Такое ношение платка означает отказ от брачных перспектив, демонстрации молодости и красоты: "Это старушка уже. Я своей маме говорю: – Мам, ты пошто же так платок носишь? Она говорит: – Я как лицо-то приподыму (т.е. приподнимет платок, открывая лицо. – Т.Щ.), дак буду казаться молодая!", – говорила моя собеседница в с.Шумовицы. Сама она стала носить платок низко надо лбом, когда похоронила сына и мужа. Я спросила, чем плохо ходить с открытым лицом. – "Дак вот и я тоже: буду казаться молодая да вяселая… Ня надо. Грех. Вот большим грехом считается женщинам, не нужно прелюбодействовать… Если жена освободится от мужа. Значит, она будет свободная. Но тоже: не греши с кем попало. А лучше выходи замуж. Так я уж ни с кем попало не буду грешить, и замуж не буду выходить…" (д.Шумовицы, Ж 1924 г.р.). Низко надвинутый платок намеренно носится в знак отказа от брачной перспективы – как указание на брачный барьер. Такой барьер в действительности существовал между чудцой и Залесьем, браки с жителями которого хотя и упоминаются, но достаточно редко.  

Отвага в драке

Один из устойчивых стереотипов – "отважные" и "отчаянные" – характеризует мужскую часть чудцовского населения и  связан с ситуацией драк между деревнями. Л.А. Филимонов, перечисляя признаки своеобразия чудцы,   упоминает  суровость местных способов проведения досуга. Во время педагогической практики в местной школе он обнаружил, что всякий раз "после выходных их (т.е. учеников. - Т.Щ.) на одного-двух меньше было. "Я спросил, – вспоминает Лев Анатольевич,  - Что это вы? - Дак, а мы чудца!  У них же обычай - им как отдыхать, так надо подраться, и не просто кулаками, а жердь из забора вытаскивали, руки-ноги ломали!"  Иными словами, представление об особой драчливости местных парней бытовало в качестве автостереотипа, одного и параметров самосознания чудцы.

Мы зафиксировали аналогичное мнение о чудце в качестве экзостереотипа в селах Залесье и Елегино. “Я в чудце не бывал, но слыхать слыхал, – говорит житель д.Горка, что в 1,5 км от Залесья. – Там ни одна гулянка без драки не обойдется. Или одного, или двух – все равно, в любой праздник зарежут. Там народ отчаянный (М 1930 г.р.). “Они отчаянные! – свидетельствуют и жители с.Елегино. – Боявые такие, смелые, нахальные. Вот так можно сказать”. Я уточняю обстоятельства, при которых могло сложиться такое мнение: “В Ваших краях парни появлялись из чудцы?” – “Были. У меня даже были, работали у нас. Я знаю, что у нас одна  женщина… ну, девчонка… выходила замуж (за чудцовского парня. – Т.Щ.), говорят, свадьба-то была, а батька-то приехал из чудцы… Ну, стали свадьбу-то делать, батька-то такой хребёт, ка-ак выхватит из-за голенища нож вот такой, дак все со свадьбы-та… А то стал выхватывать киричи: маленькая печка была – раньше ведь не железные делали, а клали из кирпича – ну, начал потом вываливать, кирпичам кидать. Вот такия оны… выташшил такой ножину!..” (с.Елегино, Ж 1935 г.р.).

Аналогичный стереотип бытовал и на Тутке. “Они драчливые были, я помню, – говорила нам о чудцовских парнях бывшая тутковская жительница. – Один у нас дрался и даже, знаете, стакан зубам расколол и стеклянки проглачивал. Вот из чудцы, говорили, такой был парень” (с.Калинино, Ж ок.1930 г.р.).  Чудцовские ребята считались на Тутке особенно дружными: “Они люди дружные такие были… гулять придут к нам, так они друг за дружку – и за девчонок, и ребята сами с собой – заступались”  (с.Калинино, Ж ок.1930 г.р.).   

Отметим,что  в описаниях “отчаянности” чудцовских парней фигурируют нестандартные орудия (огромный нож), порой экзотические  приемы (выхватывание кирпичей из печки, проглатывание стекол), что призвано, вероятно, подчеркнуть необычность их поведения в драке. Со своей стороны, чудцовские называли соседних Куриловских (Ферапонтовских) жителей фарафоны-падожники, потому что тамошние парни, приходя в чудцу, дрались палками – падогами.

Такого рода стереотипы связаны с ситуацией  драк между парнями разных деревень, которые происходили, главным образом, в праздники. На Тутке вспоминают  приходившие из Чудцы большие компании парней и девиц, в Залесье  и Елегино – отдельных представителей чудцы, пришедших на работу или на свадебное торжество. 

Вообще существование стереотипа о драчливости чудцы предполагает посещение чудцовскими парнями данного селения во время праздничных гуляний, а следовательно, возможность брачного поиска в этом селении. Это подтверждается и несколькими, правда, немногочисленными свидетельствами о замужестве в чудцу залесских и елегинских девушек, и многочисленными указаниями о престижности брака в Чудцу для девушек с Тутки.

Отдельная тема – география междеревенских драк на территории самой  Чудцы (прихода), которая может быть материалом для реконструкции структуры приходской территории, в особенности – брачных связей, поскольку праздничные драки включались в традиционный сценарий предбрачного поведения (Щепанская 1998).

В наших материалах имеются указания на традиционные драки между Печенгским и Холодиловским концами правобережной части Чудцы. Дрались между собою и две части Печенгского конца: Алексейково и Бендино против Боярского и Печенги. В левобережной части (Зарековье)  происходили драки между Натальинскими (дд.Натальино, Калинино) и Анциферовскими (дд.Анциферово, Шумовицы, Шелыково, Семенково). Дьяконово традиционно сохраняло нейтралитет, предоставляя территорию для выяснения отношений.  Драки между деревнями в праздники означали  существование между ними определенных связей, в том числе брачных, поскольку визиты компаний парней в другую деревню  предполагали перспективу  поиска ими невест из этой деревни. Систематические драки между группами деревень означали устойчивость такого  рода связей. Примечательно, что  между право- и левобережными деревнями существовал определенный барьер. На правом берегу мы зафиксировали стереотип относительно "слабости" Зарековских. В Печенге говорят, что их не принимали всерьез из-за малочисленности тамошней молодежи, и потому с ними не было больших драк. В свою очередь, Зарековские считают, что в Печенге – слабаки, все время проигрывают в драке, и потому драться с ними не ходили. Как видим, барьер поддерживался стереотипами с обеих сторон. В левобережной части нам не удалось зафиксировать упоминаний о  сколько-нибудь постоянных драках с правобережными деревнями, однако имеются  воспоминания о том, что Холодиловские парни ходили бить зарекоских. Общая структура драк  мужской молодежи в рамках Чудцовского прихода образует  кольцо или скорее обрезок спирали, закручивающейся с чевера против часовой стрелки:  Печенга – Алексейково – Холодилово – Натальино (см. карту 2).  Если учесть, что селение, куда ходили парни, рассматривалось ими как предпочтительный (или возможный) источник невест, то на основании географии драк (и стереотипов о драках) можно реконструировать направление перетока женщин – то направление, в пользу которого работал этот стереотип. Оно будет обратным направлению, в котором ходили мужские компании (см. на той же карте).   В данном случае  зафиксированные нами обычаи драк должны были означать перетекание женщин с юго-востока на северо-запад: с левого берега Чудцы на правый (Натальино – Анциферово – Холодилово – Печенга  и Холодилово – Курилово), а также из Елегино – Залесья в Чудцу. В рамках гипотезы об обычае пришельцев жениться на представительницах автохтонного населения (из-за престижности таких браков и половых диспропорций – возрастании доли женщин в старых поселениях) это можно истолковать как косвенное указание на приход последней волны населения с севера и северо-запада.  Неясно в этом отношении положение Тутки. С одной стороны, имеются указания о том, что чудцовская молодежь  ходила туда и проявляла себя в драках. С другой, мы не зафиксировали случаев замужества девушек с Тутки в Чудцу.  Характерно, что чудцовские парни, по воспоминаниям, ходили гулять на Тутку вместе со своими девицами и защищали их от тутковских парней, которые, тем не менее, нередко женились на чудцанках, беря их на Тутку или сами уезжая к ним "в дом".  Браки с чудцовскими девушками там считались престижными. Иными словами, и в данном случае Чудца рассматривалась как предпочтительный источник невест. 

Подведем некоторые промежуточные итоги, касающиеся стереотипов относительно личных качеств чудцы. Все зафиксированные нами устойчивые стереотипы: "доброта", "красота" и "отвага" чудцы – так или иначе связаны с брачными связями и, возможно, сами становились регуляторами этих связей. Представления о "красоте" чудцовских девушек и "отваге" парней  фиксируют статус чудцы как источника женщин для более северных и западных  локальных групп (Тутка,  Курилово). Тенденция перетока женщин в Чудцу с юго-востока (из Залесья – Елегино), зафиксированная в представлениях, на практике в наши дни выражена слабо. Представления о традиционной "доброте" (гостеприимстве) чудцы в целом согласуется с вышеназванной тенденцией. Этот стереотип бытует у северных и западных соседей (Тутка, Курилово, Буй) и не отмечен в Залесье – Елегино. Как мы говорили, это может быть отражением традиционной практики визитов в Чудцу на праздники (гостили обычно там, откуда брали жен). Все три стереотипа указывают и сами поддерживают, как видим, одну и ту же тенденцию – предпочтительное или считающееся обычным направление брачных  связей с юго-востока на северо-запад.

Говоры

Еще одна группа стереотипов касается своеобразия говора чудцы. "Когда мы учителями в разные районы разъехались, – вспоминал Л.А. Филимонов, –  то после практики (вернувшись в Кострому. – Т.Щ.) перестали друг друга понимать".

В целом говоры всех обследованных групп по многим характеристикам занимают промежуточное положение между костромскими и бежецко-белозерскими говорами (Ганцовская 1992; Морозов 1997, с.21 – 24). Вот это меня смущает – почему именно так? На пути от Буя к бежецко-белозерским говорам есть и другие группы говоров; если не приводятся эти черты, как доказать, что здесь промежуточное положение?? Ганцовская это все обосновывает именно применительно к Бую (у меня, извините, нет этой книжки под рукой; Морозов же, конечно, добросовестно описал ситуацию в Белозерье, но все-таки не совсем профессионально – он ведь историк…). Т.е. я не хочу с этим спорить, могу поверить, что это так, но мне не хватает аргументации. В целом говоры всех обследованных групп по многим характеристикам занимают промежуточное положение между костромскими и бежецко-белозерскими говорами (Ганцовская 1992; Морозов 1997, с.21 – 24). В этой статье мы не  ставим задачи полностью описать чудцовский говор, а рассматриваем те его особенности, которые характеризуют своеобразие этой локальной группы в глазах самих ее представителей и жителей соседних селений: своего рода авто-и гетеростереотипы, поддерживающие существование чудцы как отдельной локальной группы.

 Отметим, что  различительное значение в глазах наших информантов  имеют  далеко не все диалектные особенности, а лишь единичные. В первую очередь обращают на фонетические признаки.

"Оканье".

Жители сел к востоку от чудцы по правому берегу р.Костромы  (Тутки, Пензино и Калинино Солигаличского р-на), видят ее отличие, прежде всего, в "оканье". По этому же признаку отличает чудцовский говор и уроженка Чудцы (правого берега – Печенгского конца), живущая сейчас в с.Калинино: "У нас в чудце говорят: "хорошо", а здесь "харашо". У нас говор-то – я еще все чудцовская, мне всё (говорят): "О, чудца, дак, там все на "О"" (Ж 1927 г.р., с.Калинино). Любопытно, что жители д.Шумовицы, расположенной в левобережной части б.Чудцовской волости, выделяют себя по этому признаку среди всей остальной чудцы: "Вся чудца окает, а мы акаем"  (Ж1925 г.р.). Заметим, что в магнитофонных записях наших интервью то, что называют "аканье" заметно в материалах из левобережных деревень: не только Шумовиц, но и соседней деревни Шалыково.

В наших записях интервью с жителями с.Калинино – переселенцами с Тутки – "оканье" (хорОша, чОму, пОставки, беднО) едва ли не более заметно, чем в записях, произведенных в чудце. Для тутковских характерна тенденция переносить ударение на "о", в литературном произношении безударное. [Что обозначает заглавное О? Если ударный звук, то, дело не в фонетической, а в акцентологической особенности; несовпадение места ударения в литературном языке и говорах – дело обычное, и здесь именно такой факт.] В то же время в их говоре зафиксированы и признаки "аканья", ничуть, впрочем, не более выраженные, чем в правобережной чудце (жанились, одинакий, чатыре, таперь). [Жанились, чатыре, таперь – типичное отражение “аканья”, наложившегося на закон перехода е в о (жена – жона – жана; четыре – чотыре – чатыре) или на более древний вид слова (древнее топерь вместо теперь – таперь). Одинакий вместо одинаковый – факт широко известный в старорусском языке, здесь дело в морфемной структуре, а не в фонетике. Собственные ощущения информантов здесь, конечно, возможны и на уровне “на О говорят”, “на А говорят”]. Приходится констатировать, что наблюдения не дают нам данных, подтверждающих различия чудцовского и тутковского говоров по признаку о/а, во всяком случае, в той мере, в какой эти различия акцентирует  стеретипное мнение самих жителей  Тутки. Некоторые из тутковских уроженцев, однако, не упоминают этот стереотип, говоря в общем: "Ну, голос там, язык по-другому работал"; "А вот разговор – нация: ну я сейчас так говорю, а у их как-то не так, не такое" (Ж, ок.1930 г.р.; Ж 1920 г.р., с.Калинино).  

Костромские говоры в большинстве своем относятся к Костромской группе севернорусского наречия. Для большинства из них характерно полное оканье (различение о и а   во всех безударных слогах),  на юге области – неполное (неразличение о/а  в заударных и втором предударном слогах). Однако, территория Чудцы и прилегающих к ней локальных групп, т.е. фактически вся обследованная нами местность, включается в территорию так называемого "костромского акающего острова", правда, находится на его крайней северо-западной периферии (Ганцовская 1992, с.10; Виноградов 1918; Теплова 1985).   В костромских акающих говорах исследователи отмечают как аканье, в Чудце не ярко выраженное, так и яканье различных типов, зафиксированное нами во всех обследованных группах.

Для всех этих  групп характерно замещение и(е) на а в безударных слогах. Примеры такого замещения после твердых согласных мы наблюдали в левобережной части Чудцы: чаво, жаниўся, таперь, антиресное (д.Шелыково) и реже – в правобережной: ничаво (д.Печенга). Однако, замещение и(е) на а более последовательно и заметно после мягких согласных ("яканье"). Нами были зафиксированы следующие примеры такого замещения:

 

Местность	Примеры замещения
Чудца: левобережье (дд.Шумовицы, Шалыково)	Пякчи, пярог, привязли, увязут, убяжал, тряпать, мястечко, вяселая, сястра, рябенка, обмярал, принясла, дерявенского,  перяодеться, запрящали, выляз, в лясу, на рякУ, от яво яму; ня знаю, няредко.
Чудца: правый берег (Печенга)	Бягу, бяжит, дяревни, ляжит, ня вру, сястра, стерягли, тябе, тяперь, у яво
Тутка	Вылязу, всягда, испяки, няльзя, ня знаю, подярутся, поднясут, разъязжалися, увязем, яво
С.Залесье	Вярнулись, вздрямнула, вязет, дяревня, даляко, не мялите-ка, побядней, превяликий, ня надо, ня пошли
С.Елегино	Рябята, сляпой, вязут, привязли, отстягнули, вялась, дяревня, сямья, зярно, свякруха, бярите, в хлявЕ, тялушка, бяда, вяревки, в дявчонках, бязродный, подстерягла, слязай, на бярезе, пярильца, ряка, бяседа, яво, явонна

 

 

Несмотря на то, что "яканье" бросается в глаза как одна из наиболее ярких черт вокализма чудцовского говора, нам ни разу не указывали на него как отличительный признак собственно чудцы. "Яканье"  становится значимо как различительный признак лишь юго-восточнее,  на линии  соприкосновения Залесья    с  жителями сел Плещеево (плещаванами) и Пилятино, находящихся к востоку, в сторону  Солигалича.  "Говор-то у нас у всех по-разному, – утверждают  жительницы Залесья. – В Плещеево – там вроде на "и" говорят, у нас дак вроде таким: тялёнок… А в Пилятино, там на "и"" (Ж, 1930 и 1940 г.р.). Это мнение подтверждает и урожденная плещеванка – женщина, 8 лет назад переехавшая в с.Елегино из Плещеева, которое по сей день она считает родным: "Мы сами не здешние, из Плещеева, это дальше, 10 километров отсюда… Вот мы плещеваны все. Мы говорим на "и", а если здесь – они все на "я" говорят: "ня знаю", "тяленок", да все таким выворотнем. Токо разговором и отличаются" (Ж, 1929 г.р.).

 

Акцентирование  и  в ударных и безударных слогах,  которое жители Елегино и Залесья считают отличительным признакам плещеван, зафиксировано  и в других обследованных нами селениях, правда, в единичных случаях.  В Чудце тенденция к произнесению и  вместо этимологического е (как правило, в позиции старого "ять") в ударных слогах: свИтит, вс  (д.Шумовицы), всих (Печенга).  Отдельные подобные примеры  отмечены  в речи переселенцев с Тутки (здися, ись). В  Елегино (рявИт, в кутИ) и Залесье (жилИ) наблюдается акцент и нередко перенос ударения на и  в окончаниях глаголов и существительных [Опять речь идет не о фонетике: ревит вместо ревет – другое спряжение, в кути – вообще непонятно, что в этой форме особого, это нормальное образование предложного падежа от куть; если же это от кут, то тогда здесь отражается рефлекс “ятя”, как в свитит, вси; жилИ – перенос ударения с основы на окончание, тоже не фонетика].

Жители Залесья и Елегино отмечают некоторые отличия  говора  чудцы, но видят их, прежде всего, в произношении согласных, приписывая тамошним жителям   пришапетывание и прихохатывание (придыхание?). "Как-то, ой, не так, немножко как-то пришапетывают" (Ж 1935 г.р., с.Елегино). "Ну я так что видела из Чудцы – обычай и разговор другой. Они говорят и все: – Ха! Ха!  Рассказывают, потом: – Ха! Опять начнут рассказывать" (Ж 1925 г.р., с.Залесье). 

Наличие долгих твердых шипящих (по мнению диалектологов, восходящее к древним Новгородским говорам: Ганцовская 1992, с.5) действительно является одной из особенностей консонатизма в говоре чудцы: вышшипывает (Шелыково), тишшенька, шшеки, выташшат (д.Шумовицы), поташшили, сташшить (д.Печенга). Заметно и  отвердение шипящих, по сравнению с литературным произношением: вобше, ишо, шипать (Шелыково).  Любопытно, однако, что похожие явления встречаются и в записях, сделанных в Елегино (глядяшши, голенишша, уташшили, ишо) и Залесье (хлешшуть, ташшить, голенишшо, освяшоное, ишо).  Так что различия по признаку "пришапетывания", по меньшей мере, преувеличены: в елегинском и залесском говоре этот признак выражен ничуть не менее, чем у чудцы, которой он приписывается жителями этих сел.

Можно предположить, что выделение шипящих, известное  в Залесье и Елегино, считается в этих селениях  архаическим или  низкостатусным признаком "неграмотности", потому и приписывается чужакам – жителям Чудцы: "Как-то они не так, у нас как-то наречие вроде лучше здесь было" (Ж 1931 г.р., с.Залесье). Роль предубеждений и стереотипов тем более вероятна, что реальные контакты с чудцой были редки, и знание о тамошнем говоре базировались на единичных встречах, а еще больше – на мнении и общеизвестной репутации Чудцы как самого глухого и отдаленного уголка Костромской области.  То же может относиться и к  акцентированию жителями Тутки отличий чудцы по признаку "оканья", ныне нами не замеченных.  Впрочем, нельзя исключать  и сглаживания различий в процессе диффузии соседних говоров, так что реальное их состояние в наши дни может уже не соответствовать сформировавшейся ранее репутации, неизбежно запаздывающей по сравнению с языковыми процессами.

 

Как уже говорилось, перечисленными чертами  отнюдь не исчерпываются особенности местных говоров. Для выявления их реальных свойств и различий требуется детальное диалектологическое исследование, невозможное в рамках этнографической разведки. Мы зафиксировали только стереотипы и привели материалы, достаточно ярко, на наш взгляд, демонстрирующие их условность. Реально стереотипы приписывания "чужим" той или иной особенности речи не столько указывает реальные различия говоров, сколько статус данной особенности в среде самих носителей стереотипа. Можно предположить, что чужакам (особенно при недостатке информации или неяркой выраженности реальных различий) будут приписываться те речевые особенности, которые имеют статус архаических и малокультурных.  В случае, если эта гипотеза верна, сами стереотипы могли бы дать информацию о соотношении разных элементов местных говоров во времени.  Вне зависимости от этой гипотезы и ее подтверждения, сам факт указания местными жителями различий по говору свидетельствует о существовании коммуникативного барьера (в той или иной степени проницаемого) между локальными группами и помогает провести конкретные границы этих  групп, как они представляются самим их представителям. Например, Залесье и Елегино объединяют себя по говору с Ликургой, но разделяют с Плещеевым и чудцой; чудца разделяется с Туткой, хотя обе локальных группы  не так давно входили в Чудцовскую волость и тесно контактировали друг с другом; Тутка отличает себя от Верхнего Березовца и села  Калинино  (село Солигаличского р-на, не путать с деревней  Чудцовской волости), отличие которых видят в  акцентировании  звуков и (Калинино) либо е (Березовец).

Можно заметить, что  народные представления фиксируют не столько реальные особенности местных говоров, сколько значимые границы локальных групп. В устоявшихся стереотипах находят отражение те особенности, которые могут быть знаками этих границ.  Границы области расселения чудцы с юго-востока (Залесье) обозначены выделением шипящих, с северо-востока (Тутка) – сохранением о в безударных слогах, т.е. чудце в целом приписываются особенности, характерные для севернорусских (в частности, белозерских) говоров. Возможно, экзостереотип в данном случае фиксирует самую позднюю  – северо-западную – волну заселения, соотносимую с преданиями об основании правобережных деревень.

В то же время, чудца  вписывается в более обширную территорию говоров с характерным выделением "яканьем" в безударных слогах. Ее границы проводятся самими жителями к востоку от сел Залесья – Елегино (в р-не Плещеева), а также от с.Калинино – Верхний Березовец. Эта диалектная общность фиксируется нами более определенно и, вероятно, должна рассматриваться как более древняя, чем севернорусские признаки, которые распределяются неравномерно,  вкраплениями на уровне отдельных деревень.

 

Суммируя все упомянутые нашими информантами   представления об отличиях  чудцы, отметим, что это действительно стереотипы, характеризующие не столько самое эту группу (ее культурные, лингвистические и антропологические особенности), сколько отношения ее с соседними сообществами и дающие материал для реконструкции этих отношений. Целый ряд признаков, приписываемых чудце как ее уникальные особенности, на момент наших наблюдений оказались присущими и ее соседям, в том числе и самим авторам приведенных характеристик: выше мы приводили примеры из лингвистической и бытовой области  (обычай мыться в печи). Отсюда можно заключить, что набор отличительных признаков ("параметров уникальности") определяется не столько реальными качествами  группы, которой они приписываются, сколько другими факторами, например, коммуникативным (типом контактов, в контексте которых возникают эти стереотипы).

В случае с чудцой представителями большинства соседних групп ей приписываются признаки "неокультуренности": это заметно в характеристике местности  (отдаленность, бездорожье, глушь, лес, медведи),  населения (акцентируются  связанные с лесом занятия, бедность, немодная одежда, узость кругозора – "позаткненность" и "темнота") и, в числе прочего – его говора, в котором подчеркиваются особенности, считающиеся архаичными или непрестижными (оканье, "пришапетывание"). В целом, перед нами комплекс характеристик, выражающих определенную коммуникативную стратегию по отношению к чудце – установку на отчуждение, поддержание культурной дистанции. Впрочем, некоторые стереотипы (представление о красоте чудцовских девушек, отваге парней и гостеприимстве взрослых жителей) предполагают и возможность контактов, в том числе брачно-родственных. 

 

Итак, суммируем стереотипы, относящиеся к чудце и характеризующие ее восприятие соседями. Наименование локальной группы – чудца, как и устойчивая ее характеристика "чудца белоглазая" – апеллирует к чудской легенде, как одному из неясных, но достаточно стойких оснований групповой идентичности. Ее длительное сохранение не обязательно предполагает наследственную преемственность нынешних жителей с дорусским населением.  Воспроизводство "чудской" идентичности может быть связано с фиксацией  этнонима   в  названии  приходского храма (Николо-Чудца).

Чудца  имеет  репутацию автохтонной группы-прародительницы, живущей на данной территории дольше других, выделяющейся среди соседей своей подчеркнутой оседлостью. Ей приписывается  некоторый избыток женского населения и роль источника (поставщика) женщин в традиционной системе брачных связей. В сюжетной схеме севернорусских преданий о заселении края эта роль обычно принадлежит автохтонной группе по отношению к более поздним пришельцам. Судя по приведенным выше стереотипам (представления о "красоте" чудцовских девушек и "отваге" парней) и их территориальному распределению, традиционным направлением перетока женщин было направление с юго-востока на северо-запад, север и северо-восток, по своеобразной спирали, закрученной  по часовой стрелке в районе водораздела рек Волжского и Северодвинского бассейнов (точнее – рек Костромы и Сухоны).

Подчеркнем, что, анализируя стереотипы,   мы  реконструируем  не столько  реальные процессы контактов между локальными группами,  сколько  их  культурные коды: программы или модели контактов,  которые транслируются традицией посредством этих  стереотипов, отражая, а порой, вероятно, и определяя реальные процессы, но лишь в форме тенденций, а не предписаний.

 

 

Литература

 

Абатуров 1996 – К.И. Абатуров. Моя Шача. Кострома, 1996

Археология – Археология Костромского края. Под ре. А.Е. Леонтьева. Кострома, 1997.

Белоруссов – Л.М. Белоруссов. Дневники (рукопись из фондов Солигаличского краеведческого музея).

Бернштам 1995  – Т.А. Бернштам. Локальные группы Двинско-Важского ареала: Духовные факторы в этно- и социокультурных процессах // Русский Север: к проблеме локальных групп. СПб, 1995. С. 208 – 317.

Виноградов 1918 – Н.Н. Виноградов. Причины и время возникновения аканья в Чухломском крае. Пг., 1918.

Ганцовская 1992 – Н.С. Ганцовская. Особенности говоров Костромской области. Кострома, 1992.

Жбанков 1891 –  Бабья сторона. Статистико-экономический очерк. Д.Н. Жбанкова. Кострома, 1891.

Ивина 1985 – Л.И. Ивина. Внутреннее освоение земель России в XVI в. Историко-географическое исследование по материалам монастырей. Л., 1985.

Лашук 1969  – Л.П. Лашук. Чудь историческая и чудь легендарная: К этнической истории и генезису культуры северных народов //Вопросы истории. 1969. №10. С.208 – 216.

Колосов  1898 – Н. Колосов. Описание д.Печеньга. Архив РЭМ, фонд 7, опись  1, дд.610 – 620 (рукопись).

Матвеев 1960 – Матвеев А.К. Историко-этимологические разыскания: 1. Из опыта изучения севернорусской топонимики на -ньга//Учен.зап. Урал.ун-та им.А.М. Горького. Вып.36. Свердловск, 1960. С.85 – 120.

Матвеев 1964 – Субстратная топонимика Русского Севера // Вопросы языкознания. 1964. № 2. С.68 – 74.

Морозов 1997 – И.А. Морозов. Духовная культура Северо-Западного Белозерья. Этнодиалектный словарь. М., 1997.

Пименов 1965 – В.В. Пименов. Вепсы. Очерк этнической истории и генезиса культуры. Л., 1965.

Рыбаков 1974 –  Б.А. Рыбаков. Русские карты Московии XV – начала XVI века. М., 1974.

Рябинин 1995  – Е.А. Рябинин. К этнической истории Русского Севера (чудь заволочская и славяне) // Русский Север: к проблеме локальных групп. СПб, 1995. С.13 –42.

Самарянов 1876 – В.А. Самарянов. Следы поселений мери, чуди, черемисы, еми и других инородцев в пределах Костромской губернии //Древности. Труды Московского Археологического общества. Т.6. М., 1876.

Смирнов 1921  – В. А. Смирнов. Клады, паны и разбойники (этнографические очерки Костромского края) // Тр. Костр. науч. О-ва по изучению местного края. Вып.26. Кострома, 1921.

Список – Список населенных мест Костромской губернии. Кострома, 1913.

Теплова 1985 –  В.Н. Теплова. О заударном вокализме после твердых согласных в акающих говорах Костромской области //Общеславянский лингвистический атлас. М., 1985.

Федотов 1991 – Г.П. Федотов. Святые Древней Руси. М., 1991.

Щепанская 1995 – Т.Б. Щепанская. Кризисная сеть (традиции духовного освоения пространства) // Русский Север: к проблеме локальных групп. СПб, 1995. С.110 – 176.

 

Список информантов

 

В тексте статьи мы указываем только пол и год рождения информантов. Это связано с высказанным некоторыми из них пожеланием анонимности. Вместе с тем, их публикуя полный список, мы отдаем дань благодарности людям, сообщившим приведенные в статье сведения.

 

Костромская обл., Буйский р-н, с. Курилово, 2000 г.

1.        Палкина Анна Михайловна, 1925 г.р., с.Курилово. Л.4-18.

2.        Матушка Светлана, ок.24 лет.

 

Буйский р-н, с.Дьяконово. 2000 г.

3.        Грушина Анна Сергеевна, 1924 г.р., д.Шумовицы Л.18 -36.

4.        Мухина Наталья Фатеевна, 1925 г.р., д.Печенга.

5.        Мухин Сергей Петрович, 1924 г.р., д.Печенга. Л.36 -47.

6.        Громов Михаил Павлович, 1913 г.р., с.Дьяконово. Л.52- 53.

7.        Соколова Прасковья Васильевна, 1924 г.р., д.Шумовицы. Л.53.

8.        Громова Лилия Сергеевна, 1925 г.р., д.Барское (Боярское). Л.53 - 71.

9.        Молодяева Татьяна Александровна, 1933 г.р., д.Вятка.

10.     Жаринова Мария Васильевна, 1924 г.р., д.Холодилово.

11.     Шипова Александра, ок. 1925 г.р., д.Шелыхово.

12.     Иванова Евдокия Николаевна, 1925 г.р., д.Григорьево.

13.     Мухин Анатолий Сергеевич, 1932 г.р., с.Дьяконово.

 

Буйский р-н, сс.Елегино, Залесье. 2001 г.

14.     Иванова Надежда Константиновна, 1930 г.р., с.Елегино.

15.     Смирнов Борис Михайлович, 1930 г.р. д. Горка.

16.     Иванов Геннадий Александрович, 1962 г.р., с.Залесье.

17.     Шигаева Зинаида Александровна, 1930 г.р., с.Залесье

18.     Чистякова Нина Алексеевна, 1925 г.р. с.Залесье.

19.     Соловьева Валентина Александровна, 1931 г.р., с.Елегино

20.     Бычкова Анна Александровна, 1923 г.р., д. Токарево.

21.     Рыжова Нина Васильевна, ок. 1925 г.р., Д.Токарево.

22.     Балукова Таисия Васильвна, 1935 г.р.,с.Елегино.

23.     Смирнова Валентина Константиновна, 1929 г.р., с.Елегино.

24.     Смирнова Галина Николаевна, 1932 г.р., д. Токарево.

 

Солигаличский р-н, с.Калинино. 2001 г.

25.     Беляева Аполлинария Павловна, ок.1930 г.р., с.Калинино.

26.     Беляева Екатерина Александровна, ок.1925 г.р., с.Калинино.

27.     Большакова Мария Дмитриевна, 1927 г.р., с.Калинино.

28.     Грязин Иван Михайлович, 1933 г.р. с. Калинино.

29.     Соловьева Ульяна Павловна, 1920 г.р., с. Калинино.

30.     Варзухин Николай Николаевич. 1941 г.р. С.Калинино.