Т.Б. Щепанская. ДИСКУРСЫ ВЛАСТИ: ТЕРМИНЫ РОДСТВА//
            Алгебра родства.  Родство.Системы родства. Системы терминов родства. Вып.4. /Ред.
            В.А.Попов. СПб.. 1999. С.211 – 243.
 МЕТАФОРЫ ВЛАСТИ
 МАТЬ
 АНТИМАТЬ
 БЛОКИРОВАНИЕ ВЛАСТИ
 ОТЕЦ И СУПРУГ
 ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ
 СЕКС-СИМВОЛ
 НАСИЛЬНИК, АСКЕТ, ИМПОТЕНТ
 РЕПРОДУКТИВНОСТЬ И ВЛАСТЬ

В этой статье мы рассматриваем терминологию родства (вообще телесной, кровной и в том числе родственной связи) как один из типов дискурса власти или о власти. Наше внимание сосредоточено прежде всего на прагматике вышеозначенной лексики в контексте отношений власти, если под прагматикой понимать ее роль в организации этих отношений.

Глава государства – отец народов; предводитель воровской шайки – пахан или матка; маткав новгородских говорах также предводитель в игре, вообще “коновод, зачинщик”: определение власти в терминах родства – довольно обычное явление, которого мы уже отчасти касались в предыдущих статьях. Впрочем, речь идет не только о терминах родства в собственном смысле, но – шире – о репродуктивных ролях: кроме “отца”, “матери” или “супруга”, власть может описываться как “любовник” или “насильник”, а также “аскет” или “дева”. Каждый из этих терминов обозначает ту или иную позицию по отношению к одной из телесных функций – функции порождения. Таким образом, мы касаемся проблемы сцепления культурных кодов воспроизводства и власти и, следовательно, связи политического и демографического поведения. Тем самым мы вводим в обсуждение понятия власти демографическую координату. Впрочем, фактически это делает сама культура, включая власть (с помощью вышеупомянутых терминов-метафор) в контекст репродуктивного поведения.

Можно подразделить подобные метафоры власти, в зависимости от позиции по отношению к функции порождения, на прокреативные (отец, мать, супруг, возлюбленный), подразумевающие положительную репродуктивную установку, и анти- или акреативные (насильник, дева, аскет и т.п.), фиксирующие отрицательную. Начать следует с метафор “материнства”, наиболее полно и первично выражающих функцию порождения жизни, а потому, возможно, ключевых для понимания репродуктивной символики власти вообще (остальные термины определяют власть по отношению к этой функции).

Рассматривая здесь термины родства (или, точнее, репродуктивных ролей), мы сосредоточим внимание на одном из аспектов их прагматики: способности кодировать и активировать определенные коммуникативные программы (интегративную либо деструктивную). Иными словами: за каждым из этих терминов – та или иная коммуникативная стратегия власти (или по отношению к власти). Наша задача определить конкретнее:


1. Термины “материнства”

Обозначим два типа взаимоотношений символов материнства и власти: а) маркирование власти знаками “антиматеринства”;

б) символы “материнства” как средства деструкции власти (блокирования, снижения или других форм).

 1.1."Мать" Пожалуй, наиболее бросается в глаза первый вариант - материнская символика и метафорика властных отношений, т.е. идентификация власти и материнства.

Метафора “материнства” как способ вербализации отношений власти весьма укоренена в культуре и языке. В новгородских говорах матик - 'старший в доме, остающийся главным на хозяйстве, вообще коновод, зачинщик'. Матка - 'предводитель партии в разного рода играх', в основном - соревновательных, где делятся на две партии. В криминальном арго мама, матка 'глава воровского сообщества' (независимо от пола). В хип-культуре мама, мэм, мать ? женщина, опекающая новичков, которая обучает их субкультурным нормам и знакомит с людьми тусовки; так же называют и женщину-группового лидера. Авторитетных женщин, наставниц в религиозно-мистических сообществах Петербурга (буддистских, индуистских) также называют мама, мать. Все это выглядит как если бы отношения власти (лидерства) в этих сообществах строились по матрице “материнства”.

Та же матрица просматривается и в фольклорных текстах., например, в духовном стихе о Голубиной книге кн.Владимир вопрошает библейского “царя Давыда” об устройстве природных и социальных иерархий:

“А который царь над царями царь,/ А который город городам мати, / А которая рыба всем рыбам мати...” и т.д. И получает ответ: “Расалим город городам мати... Окиян море всем моря мати... Уж и Тит рыба всем рыбам мати...” По замечанию Г.П.Федотова, “все главы космической и социальной иерархии (град, церковь) именуются матерями. Не отечество и не царство (“царь зверей”), но именно материнство полагается в основу иерархии”.

Вообще целый ряд объектов, выполняющих функции главенства, доминирования, маркируется материнской лексикой: матера - в севернорусских и сибирских говорах “сухое место среди болот”, “материк, суша”, самая густая часть леса, главное русло реки (в отличие от протоков); матка – самая страшная, сплошная оспа (владим., волог.) или самая крупная оспина (владим., воронеж.), а в языке севернорусских, сибирских и каспийских рыбаков и охотников матка ? самодельный компас: “Как курица водит цыплят, так маткою управляется судно”, т.е. отношения материнства приводятся как модельные для функции управления. Помечая власть символикой “материнства”, культура фиксирует определенную программу: функцию власти или установку по отношению к ней. Что это за программа?

Обратим внимание, в каких ситуациях власть маркируется знаками “материнства”: речь идет, как правило, о маргинальных ситуациях или сообществах. “Материнская” терминология власти фиксируется в субкультурных образованиях (криминальных, хип-культурных, мистических и т.п.), которые возникают как раз в маргинальных областях социальной структуры. Не случайно она появляется и в духовных стихах: надо учесть мифологическую роль кн.Владимира как устроителя русской православной государственности, т.е. речь идет опять о маргинальном (переходном, пограничном) состоянии государства: его формировании.

Маргинальность ? состояние разброда и разъединения, разрыва и разрушения социальных структур, когда люди вырваны из привычной системы связей и выброшены из социума: каждый одинок. В этой ситуации власть заинтересована в консолидации сообществ - коммуникативных структур, сетей управления, которые могли бы стать ее базой. Можно предположить, что в терминах “порождения” (материнства) фиксируется функция власти в этой ситуации: функция консолидации и формирования сообществ. Впрочем, есть материалы, позволяющие более предметно судить о функциях матрицы “материнства” в маргинальных средах.

Приведу отрывки из воспоминаний Н.Н.Зюзина (петербуржец, 1916 - 1993), ветерана Второй мировой войны, побывавшего в немецком плену. Вспоминая плен, он снова и снова обращается к образу матери, который явно приобретает в этих обстоятельствах особенное значение:

“О чем в минуту просветления вспоминали пленники? О доме, о матери, о той былой жизни, какой бы скудной она не была... Почти во всех воспоминаниях образ матери был для всех святым. Мне и захотелось в стихотворении выразить общий для всех образ матери, а также переживания и тоску всех пленных:

Знаю я, меня мать вспоминает/ Пред иконой - как лечь почивать

И соленые слезы роняет/ На мою, уж пустую, кровать

И у немцев заносчивых пленник,/ Я тружусь от зари до зари...

И живу - лишь надеждой питаясь, / Что родную увижу страну,

Что с тобой, моя мать повидаюсь,/ Что к груди твоей нежно прильну!

А по ночам сны - будто ты дома, мелькают родные и знакомые лица, мать приносит еду и я ем и ем, а мне хочется еще и еще больше есть и тягучая, жгучая тоска сводит с ума. В снах постоянно присутствовал образ матери и близких в прошлом людей. Они воскрешали в огрубевшей душе вновь все человеческое - чувства и переживания. И как молитву сложил я стих к матери, вспоминая ее после снов”.

 В маргинальных ситуациях и средах связь с матерью осознается как последняя, неразрушимая связь. Сохраняясь даже когда оборваны или прерваны все остальные связи, она становится единственной опорой в чуждой и враждебной среде, а затем и отправной точкой самоорганизации (мать - “общее воспоминание”, общая ценность пленных ? тема их разговоров друг с другом, сближающая их). Иными словами: мифологема “материнства” играет в маргинальных средах роль матрицы ресоциализации (воссоздания социальной структуры в зонах ее разрыва).

Аналогичные переживания оживают во время уже недавней - чеченской - войны. Василия Кузнецова, воевавшего и попавшего в плен, неимоверными усилиями отыскала и вернула домой его мать. С журналисткой, приехавшей взять у него интервью, он разговаривать отказался, очевидно, видя в ней представителя предавшего его государства: “Я думаю сейчас о том, - только и сказал он при встрече, что когда был в плену, никому не был нужен. Ни армии, ни правительству. Только своей маме” .

Подобное отношение к матери наблюдается и в других маргинальных средах. Общеизвестен культ матери в криминально-тюремной традиции. В тетрадках-альбомах из камер малолеток (несовершеннолетних правонарушителей) можно обнаружить характерные фразы - клише для татуировок и писем:

В этой жизни только мать меня сумеет оправдать

Есть только одна женщина, которая может ждать ? это мать

Хоть руки скованы цепями, цветок дарю любимой маме

 Исследователи тюремного фольклора отмечают, что на фоне общей неоднозначности образов и отношений к женщине “только мотив любви к матери не допускает разночтений. Для зека только мать - до конца верный и преданный человек”. Ее образ постоянно присутствует в тюремной поэзии, песнях и тостах: "Я пью за родные края,

Я пью за тебя, мать родная,

И пью я за тех матерей,

Что сына туда провожали

И со слезами в глазах

Сыновей на пороге встречали".

 И здесь связь с матерью переживается как единственная, оставшаяся нерушимой у человека, вырванного из привычной среды и изолированного от общества. И опять она становится матрицей ресоциализации, в данном случае – формирования тюремных сообществ. Эта среда вначале целенаправленно поддерживает культ матери, доводя до слезливой экзальтации. Но при посвящении в высшую касту тюремной иерархии – касту воров – мифологема “материнства” перекодируется, приобретая иной смысл. Вор клянется порвать все связи с семьей и родителями. Татуировка “не забуду мать родную” приобретает иной смысл: “под “матерью” понималась воровская семья, которая воспитала и вскормила авторитета”, тюрьма - так что вся фраза приобретает характер клятвы на верность тюремному братству . Весь эмоциональный шлейф, ореол святости, связанный до этого с матерью, переносится на воровское сообщество и становится консолидирующей его основой.

Аналогичные процессы можно проследить на материалах и других (молодежной, мистических) субкультур.

* * *

Итак, метафора власти-“матери” фиксируется, как правило, в маргинальных средах и выражает программу консолидации социальной структуры как своей базы. Эта программа и вербализуется в терминах “порождения”. Таким образом, прокреативная программа оказывается связана с интегративной и выражена посредством одной и той же символики (“материнства”). Положительная установка в демографической и коммуникативной сфере взаимосвязаны.

 Далее рассмотрим другой вариант: противостояние символов “материнства” и власти. Отметим две основные формы этого противостояния: а) символическое “антиматеринство” (маркирование власти как антиматеринской – антикреативной – силы); б) блокирование и снижение власти посредством символики “материнства”.

1.2. “Антимать”.

Первая из этих форм - идентификация власти как антиматеринской силы - особенно характерна для эсхатологических текстов (пророчеств и видений). Ряд таких текстов мы записывали в сельской и городской среде в последние годы ХХ столетия.

Приведем видение, записанное в 1996 году в дер.Путилово Порховского р-на Псковской обл. от Р.П., 1923 г.р. Односельчане говорят о ней: старая дева, богомольна, отчитываетпорченных. В старину таких называли чернички. Она визионерка; ее видения в основном укладываются в рамки старообрядческой традиции обличений антихриста. Отметим, что в тех местах много старообрядцев, а тема “конца света”- одна из актуальных в разговорах пожилых женщин. Ниже мы приведем несколько фрагментов из видений Р.П., обращая внимание на антиматеринскую идентификацию власти:

"Сейчас власть... Христос сказал: “Всё, что обо Мне, приходит к концу”. И наступила власть тьмы. И вот сейчас наступила власть тьмы. Я так плакала! Думаю: что ж это творится-то? В чьих же мы руках?! И вот я их увидела. Увидела... А Матерь Божия - если на иконах - у Ней покрывало красное. И вот я смотрю: как склеп. В этом склепе - вот так, как во сне: как за столом вот так сидит (показывает: сидит, согнувшись, под покрывалом. - Т.Щ.). Так подымает-подымает голову и смотрит на меня... выразительно... И вот так, значит, покрывало-то ето - чтобы сказать, кто Она - Она это красное покрывало-то натягивает. А над Ней вот такая хищная лапа-то! Если Она слово скажет, или что-то там, то она начнет Ее терзать. Такая большая лапа хищной птицы: ногти - белые, а когти - черные. Ногти кончаются когтями. И вот так они затряслись над Ее головой. Ей ни шевельнуться, ничего...”

“Матерь Божию, - продолжает Р.П. рассказ о своих видениях, - заставляют (темные силы. - Т.Щ.) жить со своим Сыном - Христом. А Она этого не делает, и Её, значит, охраняют в склепе, над Ней вот эта лапа-то трясется, вот трясется, - если Она молиться будет или еще что-нибудь, а над Ней... Её голодом морят... Я так плакала! Думаю: что ж это творится-то? В чьих же мы руках?!.”

 Признаки “власти тьмы”: мучения Богоматери; покушение враждебных сил на самую основу материнства (отношения Богоматери с Сыном). Знаком наступления “власти тьмы” служит разрушение моральных норм, относящихся к репродуктивному поведению, в первую очередь –женскому: “Я как-то хотела, – рассказывает Р.П., –одно время хотела очень умереть. Пришла мама моя (К тому времени уже покойная. –Т.Щ.) и сказала: не старайся, дескать, умирать скорей, потому что здесь (т.е. на том свете. –Т.Щ.) хорошо живется только проституткам и постаскушкам... А... старых дев называют “тухлятиной”, а етих вот, проституток, этих грешниц – называють “пречистыми девами”, – ага, – “пречистые девы”, - в том смысле, что они, значить, они “прочищаются” без конца”. На чудотворной Старорусской иконе Божией Матери также замечают знак близящегося конца времен: “А Младенец-то от Ей отвернулся. Вот она, эта, природа - отвернулась от Господа... Вот, мои родные, да. Веруйте в Господа, веруйте, и всё есть: ведь испытания все впереди” (Новгородская обл., Старорусский р-н, с.Засово. 1997 г.). И здесь нарушение базовой связи "мать–дитя" воспринимается как знак скорого полного разрушения всей системы человеческого существования.

Итак, символика “антиматеринства” – сигнал к актуализации эсхатологической мифологемы. А эта мифологема содержит в себе вполне определенную коммуникативную программу: программу дезинтеграции (и прежде всего - дезинтеграции систем управления).

Характерный пример отторжения власти - побеги в 1827-28 гг. крестьян Бухтармы и Уймона (на юге Сибири), недавних переселенцев, еще дальше вглубь таежных лесов, за границы территории, считавшейся в то время Российской. Проведенное расследование установило, что бегству предшествовало появление в деревнях неких странников – “проповедников из Тюмени”. Проповеди их носили ярко выраженный эсхатологический характер (“наступили последние времена, повсюду господствует дух антихриста, от которого надо бежать, перекрещиваясь, спасать душу”). Бежавшие крестьяне направлялись в Беловодье – мифическую святую землю, где только и можно, по их верованиям, скрыться от враждебной власти духа зла.

Мифологема “конца света” сработала как сигнал к побегу – активировала программу ухода из поля досягаемости властей. Это был именно уход от власти (побеги, как правило, были реакцией на попытки государства провести перепись, податное обложение или рекрутский набор – т.е. установить контроль над ранее не учтенными свободными переселенцами).

В архивных материалах и литературе имеется множество свидетельств эсхатологических пророчеств, активно распространявшихся, как правило, странниками. В этих пророчествах часто содержатся призывы к определенным действиям, поучения относительно того, как следует вести себя в ожидании приближающегося конца. Описывается и реальная реакция крестьян на такого рода проповеди. Суммируем эти действия и реакции. Под влиянием эсхатологических ожиданий крестьяне

 В целом, эсхатологическая мифологема служила кодом (т.е. символом –сигналом к активизации программы) ухода: прекращения коммуникаций с внешним миром, в первую очередь – с властью. Власть маркировалась как антихристова, а вместе с тем отрицательно маркировались и все инициируемые и поддерживаемые ею каналы коммуникации (переписи, подати, деньги, документы – как “печать антихриста”). Та же мифологема конституировала в старообрядческой среде особую секту бегунов (странников, скрытников), временами перераставшую в широкое народное движение. В пылу полемики бегуны заявляли даже: “Да у нас только вся и вера во антихристе состоит!” – тем самым определяя роль эсхатологической мифологемы (и именно – отрицательной стигматизации власти!) как консолидирующей их движение силы.

Подобным же образом – как сигнал к отторжению власти и ее коммуникативных сетей – действует эсхатологическая мифологема и в наши дни. Не секрет, что в последнее десятилетие ХХ века отмечается ее активизация в общественном сознании как сельских жителей, так и горожан. Обратим внимание на прагматику рассуждений о наступлении “последних времен” и скором “конце света”.

Процитируем записи, сделанные нами в с.Засово (Старорусского р-на Новгородской обл.) в 1997 г. Старушки говорят о сбывшихся пророчествах, слышанных ими еще в детстве:

“Странники ходили, предсказывали. Они всё знали, какие времена будут… Вот эта у нас бабка… рассказывала: “Старец к нам приставал (т.е. ночевал, останавливался на постой. - Т.Щ.), это в те годы (в 20-30-е гг., время ее молодости. - Т.Щ.). Он и говорил мне: – Агафья! Вот каку те-то волю даёт: и хлеб, говорит, не будешь печь сама!.. – Дедушка! Кто же на нас – и его печь? – А напекут на нас…” Вот странник и говорил – вот и дождались теперь: “Будете хлеб с одной квашни есть!” – “Да дедушка, кто ж нам напечет-то?!” – Напекут на всю вселенну!” Ух ты, дождалась. Оны предсказывали. Оны знали, что с одной квашни будем есть: возят хлеб тяперь! А раньше у крестьян своя ж земля была!.. Это говорили старики, и сама это я слышала: “Ишо хлеб, – говорили, –будем получать” – может, слышали эту историю? – “печать будет антихриста”. Вот видите: “Антихрист прельстит народы”. Вот, моя родная…” Отрицательно – как печать антихриста и проявление его власти – маркируется централизованное снабжение хлебом (подразумевается – вообще продуктами): важнейший канал коммуникации, контролируемый властью.

Аналогичным образом воспринимается и телевидение:

“И дождешь, Агафья, – пророчествовал тот же старец, – что святой угол не будет в домах. А сядет туды антихрист. И будет, – говорит, – премудрости давать.” – “Дедушка, да кто впустит-то его?!” – “Впустят, во всех домах будет, да он прельстит народы, что даже работать не будут, будут на яго…” – “А я, – говорит, – дождалась, Господи, вот мол, как он сказал: антихрист прельстил народы. Телевизер: понятно?.. Кто сидит в переду-то (т.е. в переднем – красном, святом – углу, где в избе располагались иконы. – Т.Щ.) теперь? Телевизер занял… Вот тебе”. Отрицательно маркируются – а следовательно, отторгаются – коммуникативные сети (СМИ, снабжение), контролируемые властью: эсхатологическая мифологема продолжает действовать как код дезинтеграции систем управления.

Итак, антиматеринскаяидентификация власти фиксируется в эсхатологических текстах, заключающих в себе программу отторжения власти. Иными словами: антиматеринская идентификация власти связана с программой ее отторжения: ухода от власти и разрушения ее коммуникативных сетей. Следовательно, "антиматеринство" здесь выступает как код дезинтеграции систем управления.

Это позволяет нас перевести разговор в несколько иную плоскость: именно – в плоскость зависимости власти от положения дел в сфере демографии.

Действительно, присмотримся к обстоятельствам, которые служат сигналами к активизации эсхатологической мифологемы (и заложенных в ней программ отторжения власти). Что воспринимается общественным мнением как знаки последних времен – откуда (из какой сферы) приходит сигнал?

С целью уточнения этого мы записывали эсхатологические пророчества и видения в деревнях Архангельской, Псковской, Новгородской и Курской областей, а также в Санкт-Петербурге. Мы записывали как пророчества, бытующие в наши дни, так и относимые к “довоенному” и даже “дореволюционному” времени, но живущие в актуальной памяти старшего поколения (на них ссылаются, ими обосновывают свое отношение к жизни).

В значительной части эсхатологических текстов знаки “конца времен” – события демографического ряда, точнее – кризисные явления в демографической сфере:

 “(Бог) народ этот истребит грешный. А земля останется” (Новгородская обл., Старорусский р-н, с.Засово. 1997 г.); “В прежние годы хорошо справляли праздники, - вспоминает Анна Ивановна В. (1905 г.р., с.Засово). – Гармони-то ревут, молодежь-то – поют!.. А теперь не то, доченька: даже птицы не поют. Веселое время было – а теперь-то печальное: молодежи-то нету, ни девки, ни мальца, как будто проваливши всё… Священник и то говорил: Много веков ушодци, надо и нам готовиться”; “А то, – говорилось, – болезней напустит. Раньше ведь не было болезней. Раньше какие были мушшины – здоровенные, крепкие! Босиком, помню, бегаем – босиком, весной, как только затает, - и не болели!” (Архангельская обл., Верхнетоемский р-н, с.Усть-Выя, 1989 г.). “Поколение из поколения слабже становится, - заключают в с.Пинаевы Горки (Старорусского р-на Новгородской обл.). – Это так положено по-Божьи…” (1997 г.); “А Христос-то – потом я увидела: Он уже там в таких страшных мучениях… Он схвачен там, истеразн. Его страшно мучают”, причем страдает Он за женские грехи: “Тогда, впервые, распятие было – когда распяли Его на кресте – это было, значит, Он пострадал за весь народ. Сейчас, я думаю, только за грешниц. За грешниц – блудниц… Ну вот. Он, значит, пострадал за этих грешниц”. Примерно о том же говорила мне профессиональная нищенка Марина, живущая в моем доме, в соседней парадной (Санкт-Петербург, 1996 г.): Скорый конец света Марина считает наказанием за грехи, причем главный грех – аборт. Марина рассказывала о том, как во время долгого – мертвого – сна странствовала на том свете (жанр “обмирания”): “Я видела – меня провели на том свете, всё показали: как абортники-то в смоле (кипят. – Т.Щ.). Ох, страшно!..” (СПб, 1996). “Нехристи, ведь я-то не доживу, а вы доживете: придут последние времена – будут девицы – бесстыжие лица. Что мужчины, что женщины – не отличить” (запись 1988 г.). В с.Усть-Выя (в верховьях Пинеги) указывают те же знаки “последних времен”: “Женщины будут у власти, волосы стриженные”, – ссылаясь на старые книги, в которых всё это было записано (Архангельская обл., Верхнетоемский р-н, запись 1989 г.); “Будут летать птицы железные, железными клювами клевать, - предсказывал когда-то странник. – Вот, война была; “будет брат брата убивать, мать сына… и отец сына, и сын отца” (Псковская обл., Пустошкинский р-н, с.Забелье, 1995 г.). “Родителей не будут почитать” (Архангельская обл.. Верхнетоемский р-н, 1989 г.). Те же признаки конца света упоминались в пророчествах конца Х1Х в. В 1898 г. в орловской губ. распространился слух, будто около станции нашли письмо. “В этом письме сказано, что если народ не исправится, т.е. если будет так же непочтителен к родителям, как теперь… то будет два года голод, а потом полетят белые галки, затем появится птица-клевица, которая будет глотать живых людей”. Похожие мотивы присутствуют и в современных пророчествах. Соседская нищенка Марина останавливает меня во дворе: “В угловой парадной сантехника убили… Сын связался с подростками – они, наверно, и убили… А вон в той парадной Галька: она женщина добрая… Пьет… Её дети бьют. Одну женщину тут дети били-били, а потом на даче и убили ее. Да… Теперь так будет: дети на родителей, родители на детей – скоро конец света, последние времена. Старец говорил – ему видение было: в 1998 году конец света. Или война. Или голод, а что-то будет” (СПб., 1996г.). Разрушение родственных отношений (в первую очередь речь идет здесь о материнстве) воспринимается ею как знак и причина грядущей катастрофы.

Знаками “конца времен”, таким образом, становятся события в демографической сфере: симптомы кризиса в прокреативной сфере. В современных пророчествах это явления демографического перехода (перехода от расширенной модели воспроизводства к стационарной): малодетность семей и малолюдность деревень; расширение участия женщин в общественной жизни за счет материнства; ослабление уз родства (в том числе в первую очередь – материнства) и т.п.

Это значит, что симптомы демографического кризиса (а точнее, кризиса традиционной модели воспроизводства населения) могут восприниматься как сигнал к активизации эсхатологической мифологемы и связанной с нею программой дезинтеграции систем управления. Следовательно, можно говорить о сцеплении программ депопуляции и дезинтеграции, что является частным случаем сцепления коммуникативных и репродуктивных кодов, о котором мы уже писали. Если символика “материнства” прочитывается как интегративная, то кризис в сфере материнства – как деструктивный символ.

Далее происходит следующее. Власть идентифицируется в глазах общества с происходящим кризисом – как его причина, инициатор. И тем самым – маркируется как сила анти-креативная:

“Предсказывали… что весь этот люд вымрет. А дальше-то с чего будет начинаться это житьё?.. До такой степени дойдет, что вся земля опустеет… Это придут такие властители: мёды будут амбарные есть, а люди будут смотреть, выглядывать – что вот я бьюсь, а есть нечего. Это только от властей всё…”(Новгородская обл.. Старорусский р-н, с.Пинаевы Горки, 1997 г.). В ситуации демографического кризиса власть (как воплощение универсальной ответственности) представляется ответственной за нее – а следовательно, маркируется как сила антиматеринская, антинатальная. Тем самым по отношению к власти запускается программа дезинтеграции. Таким образом, отношение к власти оказывается зависимым от ситуации в демографической сфере, а пронатализм – ее вынужденной политикой (во всяком случае, на уровне деклараций).
* * *
 Характерно, что антиматеринская идентификация власти (напр., “дева”, “грешница”) особенно заметна в периоды распада социальной системы (революций и бунтов), выражая опять-таки деструктивную установку. Известна Петербургская легенда о некоей “бледной деве”, взошедшей в октябрьскую ночь 1917 г. на “Аврору” и приказавшей выстрелить из роковой пушки. Сюда же относится и мотив “революций, пожирающих своих детей”, и демонстративный аскетизм и “бесполость” революционеров и революционерок. Исследователи символики русской революции указывают Деву (вар.: Русскую Красавицу) как главный ее символ . Ср.: Свобода (в облике девы- с обнаженной, как у мифических амазонок, грудью) – символ Французской революции.   Далее мы рассмотрим еще один вариант противостояния сфер материнства и власти: когда символы материнства блокируют власть и исходящие от нее сигналы (программы, команды – управляющие воздействия).

1.3. Блокирование власти.

В материалах Этнографического бюро кн.В.Н.Тенишева описан характерный эпизод. В Пензенскую деревню Дигилевку едет земский начальник, с намерением созвать сход: общество должно было отказаться от провинившегося в чем-то крестьянина. Собрать жителей на сход земскому, однако, не удается – они не разделяют точку зрения властей. Нас интересует форма выражения этого несогласия: “Когда земский начальник поехал из деревни, – пишет очевидец, – то многие крестьянские бабы бросали в него камнями, а другие подымали подолы и вслед ему кричали: “Ваше Благородие, нака вот!” – показывая на задницу”. Судя по всему, это традиционная форма – подобные примеры фиксирует фольклор. Приведем отрывок из исторической песни о взятии Казани: Еще как государь-царь Казань город брал (…)

Татарки, казанки, на стене оне стояли,

На стене оне стояли, ж…ы показывали:

“Еще вот те, государь-царь, Казань-город взять!”

 То, что эта модель поведения приписывается в песне татаркам, вряд ли свидетельствует о ее реальной этнической специфичности. Скорее можно предположить проекцию собственных стереотипов. Нам достаточно отметить: демонстрация женских гениталий используется и воспринимается как знак отторжения власти.

Другой пример – из современного городского фольклора. Анекдот эпохи ваучеризации:

“Дама приходит к гинекологу: – Доктор, посмотрите, я правильно вложила свой ваучер?” (СПб, 1993). Свое отношение к политике ваучерной приватизации, а вместе с тем и к власти, от которой она исходила, население выразило примерно теми же средствами, что и жители деревни Дигилевки – в случае с земским начальником: посредством символики женских гениталий. Телесная символика материнства (беременности, родов) как способ снижения власти активно используется прессой. Несколько примеров.

В 1995 году в Петербурге много писали о “банде Малышева”, часть членов которой оказалась в заключении; ждали суда. Суд, впрочем, закончился освобождением Малышева из-под стражи, причем должностные лица не спешили развеять недоумения журналистов по этому поводу:

“После суда... сотрудники РУОПа, городской прокуратуры, Следственного управления ГУВД и прочие при упоминании фамилии Малышева уверенно посылали меня к соответствующей бабушке. Варианты ответов – от остроумного: “Я в этом ничего не понимаю...” до капризно-беременного: “Не-е хо-очу...”

А может, зря я их доставал, – замечает с иронией корреспондент. – Вдруг в правоохранительных структурах Петербурга зарождается новая жизнь, со всех сторон правовая и всеми дружно доношенная?

Так рожали бы скорее, что ли!”

 Та же метафора “родов” (причем, заметим, неудачных родов) - и в более свежих публикациях по поводу затянувшегося обсуждения городского Устава Санкт-Петербурга в Законодательном собрании: “В отличие от нормальных, срок которых определен природой, роды Устава Санкт-Петербурга затянулись на столь долгое время, что, казалось, Законодательное собрание никогда не разрешится” (А.Собчак, 1998 г.). Позиция отторжения власти выражена здесь посредством метафоры “неудачных родов”, “затянувшейся беременности” - т.е. власти отказывают в идентификации с символами “материнства”.   Механизм действия этой символики хорошо виден в следующем эпизоде из воспоминаний петербурженки Елизаветы Л. (1950 г.р.) о своей беременности: “Во время беременности мы ходили на кварц. Тёток пятнадцать, в формах в соответствующих. Выстраивались такой дугой вокруг кварцевой лампы. А это был конференц-зал, а в центре – бюст Ленина... И – голые тётки стоят с животами!..” (СПб, 1996 г.). Соотнесение символов материнства и власти производит анекдотический, снижающий эффект, как будто существует некое табу на их помещение в один контекст. Символы материнства снижают (а следовательно, блокируют) власть, отмечая невидимую границу запретной для власти области. Нарушение этой границы может привести к отторжению.

В 1996 г. петербургским социологом С.И. Голодом были опубликованы результаты опроса населения Петербурга с целью “оценки допустимости участия государства в регулировании семейной жизнедеятельности”. По данным опроса, только 40% петербуржцев считают официальную регистрацию брака необходимым условием создания семьи (т.е. допускают вмешательство государства в эту сферу); 53% – не считают, 7% не определились. Примечательно, что число “допускающих” вмешательство государства в область демографического поведения со временем снижается. Если среди людей старше 65 лет официальную регистрацию считают необходимой 77%, то среди тех, кому 18–24 года – только 21%. Прослеживается явная тенденция к отторжению власти (во всяком случае, от контроля за сферой воспроизводства).

Вмешательство власти (в частности, государства) в демографическую сферу, а тем более выдвижение антинатальных программ может привести к ее отторжению. С этим ограничением возможностей государства столкнулись международные организации по контролю численности народонаселения. Обсуждается в этой связи опыт Индии, первой внедрившей в 1970-х гг. широкомасштабную программу ограничения роста численности населения. После того, как “обычные методы контроля над рождаемостью” (пропаганда и доступность контрацептивов) не дали ощутимых результатов, правительство приняло радикальную программу, основанную на методах стерилизации. Практиковалась принудительная вазэктомия (стерилизация ) мужчин, имеющих троих детей, и прерывание беременности у женщин, ожидающих четвертого ребенка (штат Махараштра). За согласие на вазэктомию и за донос о сверхнормативной беременности или уклонении от обязательной вазэктомии выплачивалась премия. В штатах Пенджаб и Хараяна, а также в Дели отказ мужчин, имеющих двоих детей, от вазэктомии, грозил лишением ряда жизненно важных льгот и услуг (например. прав на льготное жилье и медицинское обслуживание), а также потерей работы. В конце правления И.Ганди число стерилизованных достигало 1 млн. человек в месяц. Меньше чем через год проведения такой политики население Северной Индии взбунтовалось. В начале 1977 г. правительство ИНК ушло в отставку. Перед международными организациями, содействующими политике ограничения роста народонаселения, встал вопрос: “В состоянии ли правительство успешно осуществлять принудительную программу контроля над ростом численности населения и при этом оставаться у власти?”

  Этот эпизод хорошо иллюстрирует вынужденный пронатализм власти – как условие ее сохранения. Самоидентификация с антинатальными программами для власти недопустима и губительна, поскольку автоматически запускает механизмы ее отторжения. Антикреативная политика одновременно содержит и запускает в действие и программы социальной дезинтеграции.
* * *
 Свойство материнской символики блокировать программы (и, предполагается, действия) власти использовалось в знахарской практике и отложилось в фольклоре. В частности - в заговорах “На подход к властям или на умилостивление судей”, где к символике материнства обращаются как к средству защиты от суда и начальства: “Мати Божия Пресвятая Богородица, покрой мя омофором своим! Иду я, раб Божий, к рабу Божию (имя рек); лежал ты у матери своей во чреве, тогда у тебя не было на меня ни думы, ни слов, ни речей никакия, так и ныне я к тебе иду, чтоб не было у тебя ни думы, ни слов, ни речей на меня, раба Божия (имя рек)...” (“На суд” - отрывок из раскольничей рукописи ХУШ в.). Мотив материнства - беременности, родов - появляется в подобных заговорах с заметным постояноством. Во всяком случае, это устойчивый мотив: “Как солнце народится от матери родной, будет двух или трех лет и не возможет против матери не промолвить, не проглаголать... так бы сопротив меня, раба Божия (имя рек) не могли ничего сотворити власти и воеводы, и приказные люди, и весь народ православный”. Часто ищут защиты у Богоматери, причем обращает на себя внимание настойчивое повторение этих обращений, нанизывание, многократное дублирование Ее эпитетов: "Господи, Христов мой, Бог милостивый и премного-милостивая моя Государыня, Госпожа Пресвятая Богородица, дево Мария, Мати Вышняго Бога, Христова молебница, теплая Заступница, скорая Помощница! Как ты, Мати Пресвятая Богородица, родила Иисуса Христа, Сына своего, Бога нашего, Царя небеснаго, как ему поклоняются и покоряются, Христу, Христу, Богу нашему, Царю небесному (...), так бы мне рабы покорны и поклонны, и послушны цари и царицы, князи и княжни, бояра и боярыни, дьяки и поддьяки, и пестрыя власти, и вси приказные судьи, мои супостаты (имя рек), ко мне, рабу Божию (имя рек)". В этом последнем тексте особенно ясно обозначен механизм блокирования власти: материнство выступает как матрица власти – а “судьи” вместе с “князьями” и прочим начальством вписывается в эту матрицу как “дитя”, т.е. на подчиненные позиции. Материнство оказывается властью высшей и безусловной, тем самым снижая власть земную. Материнство – сфера, на которую никакая иная власть не распространяется: беременная (как и рожающая) женщина воспринимается как неуправляемая. Это представление выражено, в частности, метафорами “глупости”, “психической болезни” и даже “смерти”, часто применяющимися по отношению к беременным женщинам и роженицам. В автобуса 178 маршрута я стала свидетельницей разговора двух подростков. В процессе оживленной полемики один из них подкрепил свою аргументацию, ударив другого по шее. – “Псих беременный!” – среагировал тот (СПб., 1994).

Подобные же замечания – как о сумасшедших мамочках – проскальзывают и в речи персонала родильных отделений и женских консультаций. “Безумие” – метафора, выражающая представление о неуправляемости, неспособности “понять” – воспринять и выполнить - команды. Беременная, роженица, а вместе и вообще – мать часто поэтому в обыденной речи и прессе символизируют неподвластность – и в этом качестве предстают (главное - действуют) как символы, блокирующие власть.

Мы сталкиваемся здесь с противоречием: символы материнства обладают способностью и символизировать власть (матка, Родина-Мать), и ее блокировать. Парадокс в том, что они именно потому и обладают свойством блокировать власть, что ее символизируют: воплощая изначальную, идеальную, модельную власть, тем самым блокируют (снижают) всякую реальную.
 
 

2. “Мужские” метафоры власти.

Не менее часто власть описывается в терминах мужских репродуктивных ролей: отец (пахан), супруг или возлюбленный, наконец, насильник, а также аскет или импотент. “Мужские” метафоры фиксируют связь со сферой рождения (с универсальной “матерью” = властью) и используются для выражения установок (намерений, стратегий) конкретных лиц или групп по отношению к структурам управления. Следуя этой логике, следует предположить, что прокреативные роли (отец, супруг, возлюбленный) обозначают намерение соискателей интегрироваться в структуры управления, а анти- или а-креативные – наоборот, дистанцироваться (или стремление общественного мнения не допустить их во власть).

2.1. Отец и супруг

“Отец” и “супруг” – роли, обозначающие реализацию функции порождения, имеющие доступ к “матери” (= власти), причем доступ на основании закона. Эти метафоры обычно используются для легитимизации власти:

“Я буду голосовать за Ельцина. Все остальные еще хуже. Это как развод: муж и не такой, и пьёт, и никуда не годится, но ведь неизвестно, чего ждать от другого” (В.Токарева, 1996). Вообще вербализация отношений власти в терминах “супружества” - характерная фигура обыденной речи; супружеские отношения становятся моделью властных, причем власть в этой схеме всегда ассоциируется с мужским полюсом. Это, между прочим, служит обоснованием предпочтения в общественном мнении женатых политиков-мужчин: “ ...несколько слов в защиту женатых мужчин-президентов и вообще крупных руководителей. Жены политиков - это концентрированный электорат, который всегда что-то лоббирует, который всегда с тобой в постели. А в ней политики проводят большую и лучшую часть жизни” Надо полагать, что статус “супруга” (а еще лучше – “примерного семьянина”) прочитывается общественным сознанием как знак прокреативной установки политика – активируя по отношению к нему интегративную стратегию.
 
 

2. 2. Возлюбленный

Метафора “возлюбленного” – разновидность прокреативных метафор, и, следовательно, должна активировать интегративную установку. Она тоже средство подкрепления власти – но на сей раз не внешним “законом”, а внутренней приязнью, “любовью” подданных. Эта модель характерна в первую очередь для традиционного сознания. Приведу отрывок из автобиографии жительницы Петербурга, 1958 г.р., детство которой прошло в пригородном селе:

“Как можно назвать то, что со мной случилось?.. Вот такая ненормальная я уродилась... я влюбилась в одного из главных людей нашей России. И вот в эту высокопоставленную особу я влюбилась по-настоящему, влюбилась второй раз в жизни, и теперь уже навсегда. Когда вижу его на экране телевизора, по моему телу идет тепло, когда его критикуют, я переношу это как личное оскорбление, мне становится так его жалко. Я знаю, сколько у него костюмов, какие галстуки... Правда. Я ни о чем не мечтаю, просто когда смотрю на него, мне хорошо...” (СПб., 1993). Примечательно, что власть активно поддерживает такой стереотип. Рассказывает кинодраматург А.Черных. Во время службы в армии он написал письмо с признанием в любви актрисе М.Тереховой. “В ответ, – вспоминает драматург спустя много лет, – получил указание, что любить надо Родину и армию. И подпись - Главное политическое управление армии и флота. Глав ПУР короче”.

Премьер-министр (В.Черномырдин) убеждает в необходимости уплаты налогов с помощью подобных метафор, настаивая, что:

“...ежегодная встреча с налоговым инспектором – самая важная встреча, к которой надо готовиться, как к первому свиданию”. – “В конце концов потери действительно невелики, любая девушка рано или поздно через это проходит”, – заостряет метафору журналист. Заметим, что самоидентификация власти как “возлюбленного” связана в обоих приведенных случаях с ситуациями взимания (сбор налогов, армейская служба - как взимание государством телесного ресурса, в максимальном случае – самой жизни молодых людей). Таким образом, метафора “супруга-возлюбленного” используется как средство легитимизации не только власти, но и связанного с нею права взимания.

2.3. Секс-символ.

Еще одна ситуация подобной идентификации власти - ситуация борьбы за власть. Характерны высказывания некоторых претендентов и групп их поддержки в период Президентской кампании 1996 года. “Говорят, что я делаю это... из популистских соображений, чтобы поднять рейтинг или что-то там еще. У меня все в порядке, ничего поднимать не надо” (А.И.Лебедь). Журналист комментирует это высказывание следующим образом: “У вас, Александр Иванович, есть все шансы стать секс-символом России”.

Другого кандидата в Президенты- 96 характеризует его молодая жена. Она заявила прессе, что из всех музыкальных инструментов он “более всего похож на оргaн (пауза) или oрган”.

С той же позиции пресса оценивает только что пришедшего в центральную власть Б.Немцова; посвященная ему часть политического обзора на страницах “Аргументов и фактов” озаглавлена “Пока играют половые гормоны”:

“Молодые управленцы выгодны налогоплательщику... молодой организм легче справляется со стрессами, быстрее приспосабливается. В нем играют половые гормоны, будя мысли, желания и творческую энергию. И вообще электорату приятнее видеть в телевизоре симпатичные мордашки... Сексуальный политик легче добивается своего” . Свое право на власть они обосновывают, как будто добиваются права на доступ к репродуктивной деятельности (рекламируя свои высокие качества в этой области).

В целом приведенные материалы подтверждают нашу гипотезу о сцеплении репродуктивных и коммуникативных кодов: здесь опять метафоры, выражающие прокреативную установку, активируют интегративные программы – в частности, намерение тех или иных соискателей (персонажей и групп) интегрироваться в систему управления. Но в таком случае метафоры, выражающие анти- или а-креативную установку, должны запускать в действие деструктивные программы.

2.4. Насильник, аскет, импотент.

Действительно, подобного рода метафоры используются как выражение программ отторжения власти или ее разрушения. Чаще всего – метафора власти- “насильника” (т.е. силы, представляющей прямую угрозу воспроизводству, в особенности – материнству): “Каждый народ имеет то правительство, которое его имеет” (“шапка” на первой странице питерской газеты “Час пик”. – 7.02.1996 г.).

Часто эта метафора применяется по отношению к отвергаемому или свергнутому, например, сталинскому режиму. Например, Н.С.Михалков излагает в одном из интервью следующую легенду:

“Лазарь Моисеевич Каганович, поворачивая, условно говоря, ключ взрывного устройства, чтобы разрушить Храм Христа Спасителя, сказал легендарную фразу: “Так мы задерем подол всей России”… Вдумайтесь в нее. Неужели же после этого можно сказать себе: "Ладно, забыли. С понедельника у нас новая жизнь"?” Оставим в стороне вопрос о фактологической достоверности цитаты (легенда есть легенда). Отметим, что фраза, приписываемая одному из вершителей судеб тех лет, служит обоснованием отрицательной стигматизации и отторжения власти, которую он олицетворял. Ту же роль играли слухи о Берии, насиловавшего в секретном кабинете школьниц, которых увозили к нему в черных машинах с московских улиц. Рассказывают об альбоме порнографических рисунков, хранившемся в его сейфе…

Та же метафора власти-насильника вполне актуальна и в политической полемике нашего времени. А.Руцкой о своих политических противниках следующим образом:

“Россия устала от всякого рода политических проходимцев, перекрещивающихся по три раза на день и использующих “русскую идею” как подзаборную девку” (Апрель 1995 г.). Ту же метафору использует политический обозреватель Л.Радзиховский (комментируя давление “партии власти” на избирателей во время Президентской кампании 1996 г.) и В.С.Ягья, депутат Законодательного собрания Санкт-Петербурга, говоря о поспешной непродуманности проводимых правительством реформ и систематическом казнокрадстве чиновников: “Терзают эти холопы (имеются в виду, по выражению автора, “московские креслодержатели”. – Т.Щ.) и холуи страну взятками, казнокрадством, десятипроцентным наваром для собственной утробы при сделках за госсчет. Насилуют ее распродажей государственного добра по низким ценам себе в угоду. Проливают ее кровушку” . Отметим здесь, что метафора власти-“насильника” служит средством не просто отторжения власти, но конкретно – делегитимизации взимания, как одной из ее функций.

Еще одна в ряду антиматеринских, антинатальных метафор власти – метафора “импотента”:

“В политике сейчас невероятно много мужчин, не нашедших себя в профессиональных сферах (да и в личной жизни тоже) и решивших, что как раз в политике они отыграются”. Функция метафор репродуктивного бессилия та же, что и у других антикреативных – отторжение власти. Ту же роль играют и распространенные в СМИ рассуждения на тему о гомосексуальности тех или иных представителей правящей верхушки. Во всех этих случаях символический антинатализм власти служит средством запуска деструктивных установок по отношению к ней. Примечательно, что подобные метафоры особенно активно используются в периоды распада социальной структуры: революций, катаклизмов, реформ (толки о гомосексуальности правящей элиты – порождение последней по времени эпохи реформ 1990-х гг. Для первых послереволюционных лет более характерна метафора “аскетизма”).

'Аскет (вар: дева)' также относится к ряду антинатальных образов власти, активизирующихся в периоды смут и революций – как выражение деструктивной по отношению к системам власти установки. Идеал революционера – Рахметов, с его целомудренностью и укрощением плоти. Этот идеал последовательно воплощался в реальной жизни революционеров Х1Х в., ставивших “общественное выше личного” (читай: политическую деятельность выше репродуктивной). Эта установка давала себя знать и в первые послереволюционные десятилетия. Вообще разрушение политической системы сопровождается, как правило, и разрушением прежних репродуктивных норм. Ср.: после революции 1917 г. в России появляется новое законодательство об абортах (отменившее прежние запреты), распространяется гражданский брак, разрабатываются “12 половых заповедей пролетариата”, предполагавшие ограничение сексуального поведения и его подчинение целям “революции”.

Есть еще целый класс лидеров-аскетов: это руководители и основатели разного рода религиозных сект, революционных и диссидентских кружков, подпольных организаций и т.п. сообществ, альтернативных господствующим институтам власти и возникающих вне сферы их контроля – в маргинальных и периферийных областях. Здесь аскетическая установка фиксирует декларируемый отказ от интеграции в официальные институты: противостояние им, а то и стремление к их разрушению.
 
 

Заключение Итак, мы проследили роль репродуктивной символики в организации отношений власти, точнее – некоторые аспекты этой роли. Ключевую роль в этом играет символика “материнства”. Остальные рассмотренные термины определяют власть по отношению к нему (т.е. функции порождения).

“Материнство”, как выяснилось, может быть как символом (и матрицей) власти, так и средством ее блокирования. Матрицей власти оно служит чаще всего в маргинальных средах либо в переходные эпохи. Играя в культуре роль базовой (первичной, наиболее охраняемой) связи, выражением самого принципа связанности, материнство является отправной точкой образования первичных социальных структур – матрицей первичной самоорганизации в неупорядоченных средах.

С другой стороны, символика “материнства” способна блокировать власть – в тех случаях, когда та становится источником давления на прокреативную сферу (выступает или хотя бы маркируется как антикреативная сила). В этом случае власть либо:

Таким образом, символика “материнства” содержит коды власти, но в связанной форме (в сцеплении с кодами ее ограничения). Причем в ней же самой – т.е. в репродуктивной символике – содержится и указание на фактор ограничения (давление на прокреативную сферу).
* * *
 Наиболее важным результатом приведенных в статье наблюдений следует, вероятно, признать обнаружение феномена сцепления репродуктивных и коммуникативных кодов (сцепление кодов воспроизводства и власти – его частный случай). Выяснилось, что пронатальная идентификация власти (мать, отец, супруг, возлюбленный) активирует интегративную установку (власти или по отношению к ней), а антинатальная идентификация (антимать, дева, аскет, импотент, гомосексуал, насильник) - деструктивную. Таким образом, положительная репродуктивная и коммуникативная программы выражены посредством одних и тех же символов. Мы проследили это сцепление на материалах русской этнической традиции, но можно предположить универсальный характер подобных феноменов.

Следствием такого сцепления должна быть зависимость власти от событий в демографической сфере. Действительно, в наших заметках мы отмечали вынужденный пронатализм власти – как условие консолидации и сохранения целостности структур управления, служащих ее базой. И – гибельность антинатальной политики, просто невнимания к сфере воспроизводства жизни, а тем более давления на эту сферу. Антинатальные программы и даже независимые от власти, но не пресекаемые ею процессы являются одновременно и знаками, запускающими процесс дезинтеграции общества. Таким образом, репродуктивная символика власти оказывается проявлением более глубокой зависимости политических процессов от демографических.

Здесь же надо, вероятно, искать и ключ (вернее, один из возможных подходов) к проблеме социогенеза, Если коммуникативные процессы (интеграции/дезинтеграции) обозначаются посредством репродуктивной символики и лексики, не может ли это означать, что коммуникативные представления выросли как абстракция репродуктивных моделей? Ведь и в современном языке межличностная связь нередко обозначается словом “любовь”. Не потому ли власть вербализуется в терминах, а в ряде случаев, возможно, и формируется по матрице “материнства” (как полного обладания телом рожденного ребенка – совсем беспомощного, абсолютно зависимого на первых этапах жизни от матери) или “супружества” (как владения и взимания телесных ресурсов), что есть результат отчуждения этих отношений и абстрагирования связанных с ними представлений?

Во всяком случае, эта первичная, кровная, матрица коммуникативных процессов и структур все время сквозит в культуре, формируя поведение их участников иной раз совсем не по логике коммуникаций (напр.. управления, если речь идет о власти), а по логике “крови” и любви” (т.е. в течение коммуникативных, управленческих в том числе, процессов вмешивается традиционная и не всегда осознаваемая этика материнства/отцовства и прочих репродуктивных отношений).

 
Сайт управляется системой uCoz