Щепанская Т.Б. Мифология
социальных институтов: родовспоможение // Мифология
и повседневность. Вып.3. СПб.. 1999. С.389-423.
#СУБКУЛЬТУРА МАТЕРИНСТВА
ВЛАСТЬ МЕДИЦИНЫ
#ПРЕСЕЧЕНИЕ АКТИВНОСТИ
ВОСПИТАНИЕ ПАЦИЕНТКИ
БЛОКИРОВАНИЕ ВЛАСТИ
Предметом нашего исследования будет роль и место субкультуры в функционировании социального института. В данном случае речь пойдет об институте родовспоможения. Сразу заметим, что такая же проблема может быть поставлена и в отношении других социальных институтов – например, образования (школьная субкультура), пенитенциарной системы (криминально-тюремная культура) или армии (известная “дедовщина”); мы рассматриваем здесь институт родовспоможения как частный случай, один из примеров соотношения субкультуры и социального института. В целом же такое соотношение, на наш взгляд, представляет собою весьма перспективную (в прагматическом и теоретическом смысле) исследовательскую проблему.
Мы предлагаем представление о социальном институте как бинарной (а не унитарной) системе, основанной на взаимодействии двух субкультур: с одной стороны, профессионалов, с другой – клиентов, в нашем случае это женщины (беременные, рожающие и недавно родившие). Их взаимоотношения могут быть описаны в терминах патроната, как одного из проявлений власти. Собственно, социальные институты и есть форма реализации власти в обществе. Тогда профессиональная субкультура может быть представлена как знаковая фиксация, стабилизация и временное воспроизводство власти, а субкультура клиентов института – как блокирование этой власти или, во всяком случае, механизм адаптации к ней. После этих предварительных замечаний перейдем непосредственно к теме нашего исследования.
Материнская субкультура и система родовспоможения.
В ряде предыдущих работ мы имели случай говорить о существовании в женской среде своей субкультурной традиции, особенно актуальной в связи с рождением детей, но незримо объединяющей рожавших женщин и в последующие годы их жизни (Щепанская Т.Б., 1994; 1996). Здесь мы сосредоточим внимание на тех сегментах этой традиции, которые связаны с институтом родовспоможения (системой родильных домов, больниц, женских консультаций). Это либо (а) Нормы поведения в учреждениях родовспоможения, представления и фольклор о них и их персонале, либо (б) нормы и представления, к ним впрямую не относящиеся, но оказывающие влияние на взаимоотношения с ними.
В основе нашего сообщения лежат материалы эмпирических исследований 1990-х гг. в Москве и (преимущественно) Санкт-Петербурге. В том числе:
Итак, в нашем распоряжении – тексты, отражающие восприятие женщинами системы родовспоможения. Рассмотрим наиболее устойчивые мотивы этих текстов с точки зрения их прагматики, в данном случае – роли в организации отношений между женской субкультурой (конкретно каждой из ее носительниц) с вышеозначенным социальным институтом.
Тексты, которые мы обозначили как “рассказы о родах”, вполне четко определяют суть этих отношений: власть. Приведем несколько характерных отрывков; обратим внимание на используемую в женских самоописаниях форму глаголов.
“В общем, поволокли меня быстро, говорят: - Вставай, идем в родильную палату” (Елизавета, 1950 г.р., СПб).
“Ну это было все очень ужасно. Потому что… Ну как? Там сразу меня поволокли в кабинет, стали этот – пузырь продырявливать, все это так унизительно. Они вот… переворачивают – то вот так, то сяк. Как вспомню… они… ворочают. Там еще оказался врач – мужчина. Женщина меня делала, а он – как практикант – и рядом стоял. Мне это вот было настолько унизительно, что это вот меня так переворочали, вылили эту воду… накололи там этими… препаратами, и на каталке отвезли в родилку” (Елена, 1965 г.р., СПб).
“В роддоме сразу начали это обмерять, это все делать, я помню, это так было неприятно. Мне было больно, они меня тут начали спрашивать… Положили меня и говорят: - Лежи и не тужься…” (Наталия А., 1964 г.р., Москва).
“Поволокли меня”, “ворочают”, “переворочали”, “отвезли” эта глагольная форма настойчиво повторяется в большинстве самоописаний, указывая на объектную, пассивно-подчиненную позицию женщины и ощущение ею безличной власти мед.персонала. Женщины осознают эти отношения именно как власть, что подтверждается частым использованием ими таких терминов, как “унижение”, или выражений: “чувствую, что попала в те руки, в какие надо”. Е.Белоусова на основании многочисленных интервью с пациентками родильных учреждений Санкт-Петербурга заключает, что, по их мнению, “врачи проявляют полную авторитарность и безапелляционность, с раздражением отказываются отвечать на вопросы рожениц, обсуждать с ними характер необходимой мед.помощи”, даже обманывают их и производят некоторые процедуры (напр., прокол плодного пузыря) без их согласия, контролируют и диктуют, нередко в резкой форме, позу роженицы и т.п. (Белоусова Е.А., 1996, с.222). Собственно, патерналистская природа отношений в системе здравоохранения (не только в России, но и взападной традиции в целом) не раз обозначалась в научной литературе (Дж.Браун, Н.Л.Русинова, 1996). Здесь мы рассмотрим те культурные механизмы - мифологические конструкции, представления и стереотипы, бытующие в женской среде, - которые (а) поддерживают и фиксируют эту власть, делая ее возможной, и (б) ее, наоборот, блокируют.
Описывая свое пребывание в родильных учреждениях, женщины часто используют метафоры “смерти”, “безумия”, “звериности” для описания как своего поведения и состояния, так и его восприятия медицинским персоналом. Подобная метафорика как способ мифологизации беременности и родов, вполне традиционна.
Метафора “смерти”. Попадая в родильное (или даже раньше - в дородовое) отделение, женщина как личность, кажется, вообще исчезает, присутствуя только в виде тела, как пассивный объект манипуляций, лишенный собственной воли: как будто это мертвое тело. Это представление не просто прочитывается в действиях врачей, передвигающих, перекладывающих, даже “делающих” женщину, - но и прямо вербализуется в женских самоописаниях, где довольно часто звучит мотив переживания родов как “временной смерти”. Иными словами, женщины именно так – в терминах “смерти” – переживают свою вынужденно и неожиданно пассивную позицию.
“Я так мучилась, вспоминает петербурженка Елена о своих первых родах. - А когда я рожала... у меня был просто очень такой страх... т.е. не было определенности: останусь я жива или нет... Вот. Очнулась, вроде жива, подходит врач, я вся в крови перепачкана - меня так и оставили, всю перепачканную... вот валяться там. Потеряли, не сообщили никуда. Ничего - где я, что... Мои родственники не знали - нигде нету. Ни в родилке, ничего. Родила - а нигде нету. Ребенок есть, а матери нету. Потерялась...”. – “У Вас память о беременности той – как?…” - “Страх смерти, во-первых. Прежде всего – да. Я как вспоминаю это вот ощущение, что вот ты не можешь вот. Момент такой: ты не знаешь, что с тобой через 5 минут: вот ты умрешь – или ты жив останешься? Полное… причем… никто тебя в этом не разубеждает, потому что никто этого не знает, я понимаю… все. Кто рядом, все они… Боль сейчас меньше вспоминается и вообще как-то она… А больше моральный какой-то вот… ну, задето или ущерб… страх смерти, наверное, что… Когда я очнулась, у меня было первое такое: я на этом свете или на том? Т.е. у меня не было вот… первой уверенности, что я жива”.
Опыт родов женщина переживает как опыт временной смерти, причем это не единичный пример, а скорее стереотип. Ср.: частое замечание недавно родивших женщин: “Я сама как будто заново родилась”; стремление все сделать, закончить до рождения ребенка и т.п. Представление о родах как “временной смерти” вполне традиционно и фиксируется задолго до массового распространения родильных домов, в сельской народнойкультуре домашних родов. Исследователи отмечают во время родов атмосферу суеверного, необъяснимого страха, хорошо заметного в описании, сделанном около ста лет назад: “Тотчас по появлении в доме родильницы, “бабушка” затепляет лампады у икон, молится Богу и затем осматривает больную. В избе сразу воцаряется порядок тишины и религиозного страха. Как будто все члены семьи чувствуют за собою вину в предстоящих муках родильницы... Перед тем, как ложиться в постель или уходить в баню для родов, родильница “прощается” со своими семейными, обращаясь сначала к свекру, потом к свекрови, затем к остальным членам семьи и т.д.” (Степанов В., 1906, с.225). Она прощается с родными, как будто готовясь к смерти. Известны и другие проявления отношения к родам как “временной смерти” (например, поговорка о том, что за 6 недель до родов для женщины уже “открыта могила”, а 6 недель после родов женщина “в гробу лежит” - см.: Байбурин А.К., 1993, с.90-93Редько А., 1899, с.87).
Не менее характерна и другая метафора, используемая по отношению к беременной или рожающей женщине: метафора “безумия”. В петербургском автобусе № 178 (зимою 1994 г.) разговаривают два подростка лет 13-14. Один, в подкрепление аргументации, двинул другого по шее. - “Псих беременный!” - отозвался тот.(архив автора). Ассоциация беременности с безумием в нашей культуре, похоже, обрела статус “само собою разумеющейся”. Та же метафорика отмечается и в учреждениях родовспоможения (где она уже прямо влияет на практику взаимодействия): “Я проработала в роддоме больше пятнадцати лет, - говорит врач-гинеколог. - И, конечно, меня иногда раздражали - я же имею дело с мамой - это же сумасшедший, больной человек, ненормальный” (Белоусова Е., 1996, с.222.). Подобные культурные стереотипы дают себя знать и научном дискурсе. Скажем, существуют исследования, идентифицирующие психическое состояние роженицы как “измененное”, т.е. отклоняющееся от нормы (Спивак Д.Л., Спивак Л.И., Вистранд К.-Р., 1994).
Наконец, третья разновидность метафорики, деперсонифицирующий роженицу и отношение к ней: “звериные” метафоры. Их используют обе стороны: как врачи - по отношению к роженицам ( “Врач, женщина средних лет, - вспоминает одна из респронденток, очень раздражалась, обзывала меня тупой скотиной и еще как-то”), так и роженицы - по отношению к медперсоналу (“Отношение медперсонала - как везде у нас. Их тоже можно понять - они уже тоже озверевшие, как все, по-моему, в нашей стране.” - “Они по-свински относятся. Им было наплевать абсолютно. То есть отношение как к скотине”(Белоусова Е., 1996, с.217-218). “Она (акушерка. – Т.Щ.) прибегает, смотрит, уже началось, она позвала всех остальных. Я на кушетке лежу… А у меня рев такой звериный. Я начала рычать. Кто говорит, что “мама” кричит или что-то еще, а я вот рычала. Она мне говорит: “Ты не в зоопарке, прекрати!” Настолько это все грубо вообще было” (Ольга М., 25 лет, СПб).
Метафоры “мертвого тела”, “безумия” или “звериности” – средства деперсонализации тела: выведения его из-под суверенитета “я” путем отрицания этого самого “я” или его способности к разумному управлению. Они обозначают отсутствие в теле живого существа - во всяком случае человеческого и разумного – и обозначают тем самым неспособность женщины распоряжаться своим телом. Примечательно, что в упоминавшихся нашими собеседницами ситуациях окрики с использованием лексики “звериности” и “безумия” служат средством добиться от женщины подчинения, вернуть ее в подчиненную (пассивную, бессловесную) позицию, оборвать ее вопрос или другие неконтролируемые институтом проявления ее личной активности.
Феномен деперсонализации тела вообще характерен для переживания беременности и родов. Уже беременность связана с утратой женщиною ее “я”: даже ее спонтанные желания традиция настойчиво интерпретирует как исходящие от будущего ребенка: захотелось ей фруктов, рыбы, соленых огурцов, прогуляться под дождем или поплакать – говорят: “Это она с брюшка захотела”, ее “потянуло” и т.п., - приписывая желание не ее собственной, а другой воле. Действие ряда традиционных табу ведет к тому, чтобы опыт деторождения не включался бы в структуру личности женщины, а остался бы вне “я”. Например, запреты смотреться в зеркало (современная модификация - фотографироваться) во время беременности, а также подносить к зеркалу и фотографировать маленького ребенка, обычно до 40 дней: “Моя бабушка говорила, что ребенка до 1 месяца или даже до 40 дней никому показывать нельзя, ты думаешь, для чего уголок на одеяло? Чтобы никто не видел. Дома обязательно бутылочка со святой водой стояла, моя бабушка очень верующая, перед тем, как мы Катю принесли из роддома, она все углы святой водой окропила. Они мне даже фотографировать ее до 1 месяца пытались запретить, но ничего у них не получилось” (Ирина, 27 лет). Традиция препятствуетфиксации внимания женщины на телесности деторождения, так чтобы облик ее и ребенка в это время не совмещался бы с ее представлениями о самой себе, не был вписан в систему ее самосознания. Любопытное замечаниеотносительно отчуждения женщины от своего тела сделали психологи, работавшие в рамках Второго Независимого Женского Форума в Дубне (ноябрь 1992 г.). Проводя тренинг “Говорящее тело” (где женщины говорили о своем теле, затрагивая, в частности, тематику беременности и родов), психологи Н.Рыбалкина и М.Либоракина отметили феномен “культурного отчуждения женщины от своего тела”, характерного для значительной части участниц тренинга (Дубна, 1993, с. 52).
Отчуждение женщины от ее собственного тела фиксируется не только в пост-тоталитарной России, но и в демократической Америке (что позволяет рассматривать его как феномен культурный, а не политический). Эмили Мартин, изучая самоописания американок, касающиеся их женского телесного опыта, заключает, что “центральный образ”, который использовали женщины при описании этого опыта (особенно – беременности и родов), следующий: “Твое “я” отделено от твоего тела”. Тело – “то, к чему ты должна приспосабливаться”, с чем “ты борешься”, оно “нуждается в контроле с твоей стороны” и “посылает тебе сигналы” – но оно вне тебя (Martin Em., 1987, p.74,77). Явление деперсонализации, отчуждения женщины от ее собственного тела весьма характерно для системы родовспоможения. Метафоры “смерти”, “безумия”, “звериности” поддерживают и обозначают эту деперсонализацию, а тем самым – и статус женщины в системе родовспоможения: статус “пациентки”. Система принимает ее только на эту роль – пассивного объекта: “мертвого тела”, лишенного собственного разума или, во всяком случае, знания – основания собственной активности и инициативы. Монополия на знание (и, следовательно, действие) принадлежит институту.
Система всячески пресекает попытки выйти за рамки пассивной роли, резко обрывая проявления собственной активности со стороны женщины, не санкционированные прямой командой со стороны персонала.
Двигательная активность. Характерно навязывание женщине определенного – горизонтального – положения. Сам термин госпитализации – положить/лечь в больницу фиксирует эту позу и, как правило, материализуется в реальных манипуляциях: “Положили меня и говорят: - Лежи и не тужься…” Персонал спокоен, когда пациентка лежит: это нормальное положение. Ее оставляют лежать во время схваток; рожает она также лежа в специальном гинекологическом кресле (хотя многие женщины указывают на неудобство такого положения, и русская этническая традиция предпочитает роды стоя, согнувшись, полуприсев на корточках - в положении скорее вертикальном). Попытки принять другую позу часто вызывают протест персонала, возможно, неосознанный, связанный просто с ощущением отклонения от нормы (см.:Белоусова Е., с.222).
Речевая и познавательная активность также последовательно пресекается. Статус пациентки в системе родовспоможения предполагает бессловесность: “Я несколько часов ходила, всхлипывая, по предродовой комнате, но на меня только цикали: замолчи!” (Т., 1947 г.р., СПб, 1993). Настойчиво требуют молчать даже во время родов, когда женщины кричат от нестерпимой боли: “И во вторые роды я начала кричать: я поняла, что от крика схватки сильнее и быстрее. Во все первые роды я вообще не издала ни звука, потому что мне все говорили, что я еще не рожаю…” (Елизавета, 1950 г.р., СПб, 1996). “Потом мне стало худо уже, схватки начались уже такие интенсивные. Я позвала медсестру и говорю: “ Мне плохо. Посидите со мной рядом, просто поговорите о чем-нибудь” А она мне говорит: “ Что с Вами разговаривать?”, отвернулась и пошла” (Ольга М., 25 лет, СПб, 1996). Мотив “безразличия” персонала, который игнорирует роженицу, как бы ее не видя, - один из самых устойчивых и повторяемых в описаниях родов. В рассказах наших респонденток персонал “пьет чай”, “уходит”, отмахивается от их просьб и призывов, вызывая у нее впечатление: “они настолько далеки от моих проблем…” За всем этим – все та же подспудная, но всепроникающая позиция деперсонализации пациентки, составляющая самое основу (а не отдельные недостатки) социального института, поскольку суть этого института – власть.
Институт родовспоможения принимает женщину
на вполне определенную и ограниченную роль пациентки, по существу принимая
лишь ее тело, а не личность. И это тело должно быть пассивно и податливо
манипуляциям врачей, как будто это “мертвое” тело. Проявления двигательной,
а тем более речевой активности, любой личной инициативы рассматриваются
как неуместные и пресекаются. Нежелание или неспособность женщины принять
институциональную власть влечет отторжение ее институтом или угрозу отторжения:
“Отвезли меня в роддом, положили под капельницу. Лежу, слышу, в соседней
комнате рожает женщина. Акушерка ей говорит: "Тужься!" Та ей: "Не могу!"
А акушерка ей: "Ну и фиг с тобой, лежи тут, а я пойду пока чаек попью".
Я как этого понаслушалась, нет, думаю, я все вытерплю, но буду делать так,
как скажут” (Алена П., 22 года, СПб). Альтернатива власти – только отторжение.
Власть – единственная доступная ему и нормативная в его рамках коммуникативная
форма.
Культура готовит женщину к этой ее объектной, подчиненной, пассивной роли, причем не только в рамках собственно системы родовспоможения. Участвуют и некоторые “общепринятые” культурные стереотипы, например, восприятия беременной как “больной” и неспособной эффективно работать. Эти стереотипы перестраивают отношение окружающих к женщине во время беременности и ее собственное поведение. Упомянем несколько наиболее характерных проявлений такого рода стереотипов.
Пассивность. Ограничение активности. Существует обширная этнографическая литература о запретах, которые по традиции соблюдала женщина в период беременности. Среди них заметную роль играют запреты, ограничивающие ее участие в хозяйственных делах (нельзя мотать нитки, шить, вязать, вышивать по праздникам, стирать, развешивать белье, выносить угольки из печи в переднике, чистить трубу...); ритуалах (некоторых моментах крестинного, свадебного, похоронного ритуалов) и проч. Особенно характерно ограничение ее пространственных передвижений: во время беременности женщине не разрешали уезжать и даже далеко уходить одной; для нее табуированы и атрибуты дороги (нельзя переступать через вожжи, оглобли, хомуты, дышло, санки и проч.) (см.: Байбурин А.К., 1993, с.90). Часть этих запретов актуальна и в среде современных горожанок. Во время беременности избегают поездок, предпочитают оставаться дома. Актуален и запрет шить, вышивать, самой готовить приданое будущему ребенку: боятся, что это может повлечь его потерю: “У меня первая беременность/ значимая/ замерла… (Я) накупила всего: чепчиков, распашонок… и тут стало мне немножко похуже… матка в тонусе… И потом месяца два я пролежала в больнице…” (Елизавета Л., 1950 г.р., СПб, 1996).
В современных условиях более заметно ограничение трудовой активности женщины на рабочем месте, причем отчасти вынужденное доброжелательным, но настойчивым давлением окружающих: “Когда я ходила на работу, - вспоминает одна из моих собеседниц, - то меня раздражало, что со мной ни о чем не разговаривают, кроме как о моем самочувствии. – Ну когда уходишь?” (Елизавета Л., 1950 г.р., СПб, 1996). Другая моя собеседница сдавала в конце беременности сессию в институте; преподаватели на экзаменах ей говорили: “Нет, конечно, Вам сейчас не надо думать о сессии, надо думать о ребенке” (Ольга С., 25 лет, 1998 г.). Рождение ребенка для значительной части женщин ассоциируется с уходом с работы (учебы) или утратой профессиональной активности (Ходырева Н., 1994, с.146).
Другая общая ассоциация, связанная с беременностью, – молчание, стремление уединиться. Вот одно из описаний начала беременности: “Ни имени (ребенка. – Т.Щ.) не чувствую, ничего. Только ощущение, что надо все в себе сберечь, спрятаться от людей…” (Ирина Н., 1960 г.р., М., 1993). “А вообще я заметила, что, во всяком случае за пределами больницы, беременные общаться друг с другом не любят. Мне кажется, это своеобразный эгоизм: женщина привыкает, что это у нее все спрашивают, как она себя чувствует, о ней все заботятся, и она не хочет так поступать по отношению к другим” (Анна Б., 20 лет, 1998 г.).
Подобные стереотипы, глубоко укорененные в культуре, исподволь формируют поведение беременной и отношение к ней, принимающее нередко вид вполне ощутимого давления. Это давление все более приближает женщину к образу “беременной” – идеальной пациентки: больной (ее постоянно спрашивают о самочувствии, индуцируя особую чувствительность к телесным симптомам), пассивной, безличной (характеристики, ранее формировавшие ее статус, все, кроме телесных признаков беременности, все более теряют значение в глазах окружающих, которых интересует только ее самочувствие и сроки предстоящих родов).
Идентификация пациентки: “запугивания”.
Но довершается ее идентификация как пациентки, разумеется, уже в системе родовспоможения. Врач в женской консультации устанавливает беременность: с этого момента она фиксируется как институционально заверенный факт, а женщина обретает свой статус как клиент системы родовспоможения.
Общение женщины с мед.персоналом приобретает определенные жанровые формы, которые самими женщинами воспринимаются как запугивания (специально отметим, что речь идет не о намерениях медиков, а о восприятии их действий женщинами). Эта практика отмечена нашими собеседницами как в женских консультациях, так и в дородовых отделениях родильных домов, у неонатологов – во всей системе родовспоможения. Характерно наблюдение, сделанное молодым фольклористом Т.А.Кругликовой, бывшей пациенткой одного из известнейших в Санкт-Петербурге родильных учреждений: “Еще в консультации... мы ждем, что они нас будут запугивать - как врачи-гинекологи, так и детские врачи - неонатологи, невропатологи... И даже когда приходит (беременная женщина из кабинета врача, где она проходила обследование, в палату дородового отделения. - Т.Щ.), начинают все спрашивать: “Ну, что тебе сказал невропатолог?” И если - ничего, то даже испытывают некоторое разочарование, потому что такого быть не может”. В глазах пациенток дородового отделения запугивание – нормативная форма врачебного поведения. Подобные мотивы обычны и в нашей коллекции самоописаний:
“Когда узнала, что беременная, обрадовалась, потому, что ребенка хотела, а врачи подозревали вместо беременности какие-то страшные опухоли, одна мне вообще сказала, что у меня матки нет” (Наталия Д., 22 года, СПб).
“Я тогда училась, работала, мне совершенно это было ни к чему, но так как это уже было, я себя так плохо чувствовала, все время по больницам, то у меня врачи кричат: - Иди на аборт, ты родишь урода, - то кричат… Это на ранних сроках, т.к. у меня слабые почки… идет… На первых неделях, буквально до шести недель. Вот, ну и такая врач у меня попалась, что она говорит, что: - Вот, у тебя этот выкидыш, эти таблетки, ты родишь урода, и вот до 8 недель вот я ревела, не знала, что со мной будет, так и сяк!..” “Когда шла на роды, что все у меня будет… что я выживу, что выживет ребенок – у меня была уверенность, психологический настрой себе… Врачи пугали, потому что… А когда я родила, мне вообще сказали… Я говорю: - Как мой ребенок? – Это плод. Там даже речи о ребенке не шло: что… если выживет, то выживет… ну, чтоб не расстраивалась, может быть, заранее, или как…” (Елена, 1965 г.р., СПб).
“А меня еще – напугал меня лечащий врач: вот он меня колол пенициллином, что у меня было воспаление придатков... Когда (смех) уже ребенок-то зародился, я еще не лечилась. А вот какой-то промежуток – ну, 4 недели – кололи, и он (врач. – Т.Щ.) мне сказал так – тоже таким тоном, - что вот это: - Сделай аборт! Ну, что лекарство там – “делай аборт!” (Ольга, 20 лет, СПб, 1996 г.).
Не следует предполагать некую злонамеренность медицинских работников, которые вовсе не заинтересованы в том, чтобы сознательно запугивать пациенток. Поведение врачей целиком задано их позицией в рамках социального института. В беседе с женщиной врач акцентирует ее болезни, разного рода отклонения или опасности, возможности осложнений и прочие качества, которые позволяют идентифицировать ее как пациентку. Визит к врачу и есть, собственно, момент ее идентификации как пациентки – а только в этой роли она может быть принята социальным институтом. Поскольку родовспоможение включено у нас в систему медицины, постольку оно должно быть идентифицировано как “болезнь” или, по меньшей мере, отклонение от нормы: это основание для взаимодействия. Так оно на практике и происходит. В глазах женщины это все выглядит как “запугивание”, которым на самом деле и является, поскольку в действительности (вне зависимости от намерений врачей) стимулирует страх.
Пугают друг друга и сами пациентки, которые
делятся своими страхами в коридорах женских консультаций и палатах дородовых
отделений: “Меня, кстати, уговаривали где-то на третьем месяце лечь в больницу
- были кое-какие проблемы, - но я отказалась. Ведь там, говорят, беременные
только тем и занимаются, что друг другу разные ужасы рассказывают” (Анна
Б., 20 лет, СПб, 1998 г.). Подобное поведение в глазах этой женщины (и
тех, от кого она почерпнула свои сведения) имеет статус обычая. Все это
поддерживает страх перед системой: “Я… до последнего дня боялась рожать,
все думала, вдруг с ребенком что-то случится или со мной? Тут мне еще такую
историю
рассказали, что в той больнице, где я собиралась рожать, одна женщина
умерла при родах. У меня такой шок был, это вот буквально за две недели
было до родов” (Ирина, 27 лет, СПб). На наш взгляд, страх этот имеет более
глубокие корни, как экзистенциального, так и социального порядка, но в
эту проблему мы не будем сейчас вдаваться. Важно отметить, что институт
родовспоможения активно его осваивает, используя как основание и подкрепление
своей власти.
Если социальный институт – форма власти,
то субкультура возникает как реакция на эту власть и средство ее блокирования.
Возможно, здесь вообще лежит ключ к образованию и анализу субкультур: ведь
субкультуры, по определению, - это не-институциональные культурные образования,
и можно предположить, что они не случайно возникают как реакция на власть
институтов. Не-институциональные, но не вне-институциональные: следуя нашей
концепции, субкультуры можно рассматривать как способ функционирования
социальных институтов. Субкультуры – теневая часть институтов, не предусмотренная
их изначальным планом, не отраженная в их внутренней мифологии, но только
и делающая возможной их реализацию в конкретных условиях материального
мира. Субкультуры создают “помехи” в системе институтов, но они и адаптируют
их абстрактную схему к реальным условиям, служа своего рода передаточным
механизмом между этой схемой (социальной функцией, целью) и реальными потребностями
и возможностями человеческих тел, вовлеченных в поле влияния института.
Множество механизмов, блокирующих власть, обнаруживаем и в женской субкультуре, под влиянием которой строится поведение беременных и рожениц – клиентов системы родовспоможения. Эти механизмы можно разбить на несколько классов: отрицательное маркирование институциональной организации и информации; демонополизация институционального знания; разрушение статуса “пациентки” (путем, в частности, блокирования конституирующих его мифологем). Остановимся подробнее на каждом из этих классов.
Деконструкция статуса “пациентки”.
Наиболее очевидный путь выхода из-под власти института - деконструкция статуса “пациентки”, в том числе его ключевых элементов: пассивности; болезненности; деперсонализации (и ее орудий – метафор “смерти”, “безумия”, “звериности” и т.п.).
“Нормальные роды”. Рассказывая о родах, женщины не упускают случая подчеркнуть, что у них все прошло нормально и даже “лучше всех” в их палате, об осложнениях не упоминают, как будто видя в них что-то позорное. Я спрашиваю Ольгу М. о том, как прошли ее первые часы после родов:
“У меня все было нормально". - А у нас тех, кто в палате лежал, всех еще доделывали. - И у нас всех тоже доделывали, бедные, как они мучались… потом эти все процедуры. Я помню, как они бегали туда-сюда. А я в 5-45 родила, а в 8 часов меня привезли в палату и принесли сразу же Игоря, а я попросила, чтобы мне его дали к груди, а потом все пошло своим чередом. Потом я быстренько побежала кушать” (Ольга М., 25 лет, СПб, 1998 г.). Женщины в большинстве своем стараются выглядеть благополучными, нормальными и даже “самыми нормальными” на фоне остальных: “…роды прошли легко и непринужденно. Я помню, женщины в дородовом отделении, настолько по-разному рожали, у одной девчонки резко повысилось давление, матка не сокращалась, так она так орала, а другая от боли по стенам ползала. А я отлежала, сколько положено, подышала кислородом, это уже когда потуги были, и даже не совсем поняла, вроде только что потуги были, и вдруг, раз и родила, тут мне показали ребенка, сказали, что родилась девочка” (Ирина, 27 лет, СПб, 1998 г.). Подразумевается, а иногда и прямо проговаривается статусный характер такого рода сравнений: “Потом как раз напротив нашей палаты в отдельной палате лежала женщина с кесаревым, помню, все проходя мимо, начинали говорить шепотом, это было похоже на жалость, но с чувством превосходства: “ Нас хоть и зашили, но мы рожали как положено” (Ольга М., 25 лет, СПб, 1998 г.). Любые нарушения и отклонения в протекании родов как будто снижают статус женщины в среде матерей, ее полноценность как матери. Поэтому воспоминания об отклонениях последовательно вытесняются из рассказов, говорить “о болячках” не принято: “Мы не говорили о своих болячках, я даже не знала, кто из-за чего лежит”.
Женщины настойчиво отказываются от навязываемой им в больничном учреждении роли “больной” и даже от положенных им в этой роли форм больничного ухода: “А сколько Вы лежали вообще? Вам завтрак приносили?”- “Нет. Мне сначала сказали, что будет очень тяжело, если Вы не можете, мы Вам принесем, а я подумала: “ Почему я не могу? Я могу” (Ольга М., 25 лет, СПб, 1998 г.).
“Работала до последнего”. Один из типичных мотивов в рассказах о родах – мотив “работы до последнего”, т.е. сохранения активной позиции до самого наступления родов. “Я была на работе в ночную смену, я тогда работала на заводе, причем была одна, чтобы заработать побольше денег. На самом деле удачно все получилось, в 6 часов утра отошли воды, в 8 часов я еще сдала смену, приехала домой, еще прошлась по магазинам” (Светлана, 30 лет, СПб, 1998 г.). “А перед тем днем, когда я родила, это было 7 число, я еще подумала: “Ой, у меня еще до 11 куча времени.” У меня там экзамен еще один висел, я еще с преподавателем все договаривалась. Наконец-то 6 числа он мне поставил экзамен, а 7 вечером мы все легли уже спать… И вдруг такой хлопок, как будто пробка из бутылки выскочила. У меня воды начали отходить, а я не понимала, лежу и хохочу, ну надо же, как интересно, так выстрелило” (Ольга М., 25 лет, СПб, 1998 г.). “Схватки начались ночью, 6 ноября, продолжались целые сутки, но я в роддом ехать не спешила, боялась, что ли. Решила, что сначала “ Гардемаринов” посмотрю, а потом поеду рожать (Ирина, 27 лет, СПб, 1998 г.).
Непосредственно перед родами женщина сдает экзамен, дописывает статью, заканчивает бухгалтерский отчет, ходит в гости, досматривает “Гардемаринов”, до последнего сохраняя представление о себе как нормальном и активном человеке. Никто не торопится принимать навязываемую традицией роль “роженицы” как “больной”, пассивной, самоуглубленной – роль пациентки. В их рассказах подчеркивается отказ от самоидентификации с этой ролью – пациентки.
Заметим, что мотив “работы до последнего” весьма характерен для русской этнической традиции – ср.: рассказы сельских жительниц о рождении ребенка прямо в поле, на жатве, и даже существование особого названия таких детей – житнички. Обыкновение до самых родов сохранять активность подкрепляется уверенностью в том, что это облегчает роды.
Преодоление безличности. Одно из средств деперсонализации женщины в системе родовспоможения – лишение или игнорирование ее статуса. В родильном доме женщина утрачивает всю предыдущую биографию, даже имя – персонал зовет ее просто “ты” или “мамочка”, “мамаша”. Здесь у нее остается только один статус – роженицы, пациентки родильного отделения. Но постепенно начинается восстановление статуса. Характерны разговоры в послеродовых палатах. Их мотивы стереотипны. Вначале все знакомятся – знают друг друга по имени (редко фигурирует имя-отчество). Затем рассказывают свои истории, восстанавливая биографии: прежде всего семейный статус, профессию, историю своей беременности: “Да мы говорили просто обо всем. Сначала, конечно, самая больная тема была: кто как ходил во время беременности и кто как рожал. Нас было всего 3 человека в палате, дети лежали рядом с нами. Вспоминали всякие истории из жизни, никак к родам не относящиеся, мы все были примерно одного возраста, поэтому тем для разговоров было много” (Ольга М., 25 лет, СПб, 1998 г.). Смысл этих разговоров – преодоление больничной безличности, а вместе с тем – и статуса “пациентки”: возвращение своего внебольничного “я”.
Табу на смерть. Мы отмечали выше роль метафор “смерти”, “звериности”, “безумия” в конституировании подчиненного статуса женщины.
Характерно, что женская субкультура табуирует эти метафоры, а вместе с тем и заложенную в них власть. До сих пор сохраняют актуальность традиционные запреты на всякое соприкосновение со смертью во время беременности и некоторое время после родов. Женщине нельзя в этот период смотреть на покойника и находиться в избе, где он лежит; провожать его на кладбище, а особенно - бросать землю в могилу (из страха, что она поглотит и будущего ребенка). Нельзя одной ходить на кладбище и переходитьдорогу, по которой несут покойника. Опасно присутствовать при забое скота или случайно во время сенокоса раскосить (разрезать косою) в поле мелкое животное – лягушку, змею или мышь (Зеленин Д.К., 1991, с.348; Грысык Н.Е., 1992, с.72; Логинов К.К., 1993,с.29; полевые материалы автора, 1995, Псковская обл., Пустошкинский р-н, д.Яйцово). Опасно даже думать об умершем (см.: полевые мат-лы автора, 1989 г., АМАЭ, ф.К-1, оп.2, д.1646, л.73, 86. Архангельская обл., Пинежский р-н).
Традиция табуирует также и животных: по сей день беременной не советуют перешагивать через собаку или кошку, а тем более пинать их (в деревне актуальны также запреты бить свинью, корову, курицу и др. домашних животных). В городских условиях этот запрет трансформируется нередко в стремление избавиться от живущих в доме животных: беременной советуют отдать кому-нибудь кошку, попугайчика или рыбок, мотивируя тем, что “от них грязь” или опасность аллергии. Подобные советы бывают весьма настоятельны, принимая форму настоящего давления.
Табуируются и психические проявления, так или иначе ассоциируемые с безумием: беременной советуют избегать сильных эмоций, в особенности испуга, плача, ярости. Вполне живо традиционное представление о том, что подобные всплески, перепады настроения у матери могут стать причиной нервно-психических и даже соматических расстройств у будущего ребенка (бессонницы, плаксивости, психической неустойчивости, злобности, заикания, немоты, слабоумия, заячьей губы и проч.). “Матери нельзя... ругаться, надо быть добрым человеком, - учит меня в псковской деревеньке Морозово местная шептуха. - Чтоб женщина, особенно когда она носит, - было доброе сердце, сама добрая.” В противном случае все её беды (трудные роды, уродство и болезни ребенка) будут ставить ей в вину: “Ага, ты сказала (скверное слово. - Т.Щ.) - вот и ребенок такой!” (полевые мат-лы автора, 1995. Псковская обл., Пустошкинский р-н, д.Морозово).
В общем, женская субкультура последовательно
табуирует все те символы (смерти, безумия, звериности), которые институциональная
культура использует как средства деперсонализации женского тела, отрицания
ее “я” и утверждения своей власти. Тем самым она вносит вклад в деконструкцию
статуса “пациентки” и основанной на нем институциональной власти.
Продолжая тему ухода от институциональной
власти, упомянем еще одно его средство: отрицательное маркирование этой
власти и ее носителей (медицинских работников, всей системы родовспоможения).
Символы отчуждения. Вся система родовспоможения и ее персонал маркируются женской субкультурой как “чуждые”. Один из примеров – мотив “неудачных родов” у медработников, особенно работающих в системе родовспоможения. Т.Круглякова отмечает среди пациенток дородового отделения поверье, что врачи и медсестры всегда рожают очень тяжело и с осложнениями. Говорят, что на их отделении за все время было несколько тяжелых случаев, и все – у женщин – медицинских работников. Аналогичный мотив, по-видимому, разделяют и сами мед.работники. Мне пришлось слышать от врача, принимавшей роды в петербургском роддоме №15, что “два года такой работы – и выпадение матки” (СПб, 1998 г.). Иными словами, мед.работники не идентифицируются материнской субкультурою как “свои”, успешные “матери”, - а напротив, искусственно отчуждаются.
Страхи. В рассказах наших собеседниц часто повторяется мотив страха перед врачами и больницей, как силой скорее антинатальной или безлично-безразличной.
“А вообще я катастрофически боюсь рожать в больнице. Мне кажется, я как все эти приспособления увижу, щипцы там всякие, стол, на который залезать надо, сразу сознание потеряю. Была бы моя воля, ушла бы в лес, к зайчикам...Ведь раньше рожали женщины на природе, и ничего… я в консультацию вообще не хожу. А зачем? Чувствую я себя хорошо. А там надо было кучу анализов сдавать на первых месяцах, а это время, когда беременную вообще тревожить нельзя” (Анна Б., 20 лет, СПб, 1998 г.).
“Когда ее (беременную жену. – Т.Щ.) на 5-ом месяце на сохранение положили - вот тогда очень переживал, боялся за нее и за ребенка... Я вообще больницы не люблю...” (Александр С., 25 лет, СПб, 1998г.).
Этот страх, с одной стороны, как мы говорили, стимулируется самою системой врачебного надзора, утверждая ее власть. С другой стороны, тот же страх вызывает и отторжение этой системы, блокируя идущие от нее сигналы: женщины боятся ложиться в больницу, несмотря на рекомендации врачей; в больницах, как дети, выбрасывают назначенные таблетки или собирают их в бумажный кулек, боясь пить (“как бы ребенку не повредило!”); боятся обследований (“Я УЗИ не делала. Я не очень хочу вот это делать. Мало смысла это делать, облучаться лишний раз. Как любое воздействие… Тем более, в этом необходимости нет для меня…” – Елена, 1965 г.р., СПб, 1996 г.). На самом деле здесь нет противоречия: страх – феномен разграничения, симптом переживания границы между женской субкультурой и институциональной сферой родовспоможения, как внешней и чуждой с точки зрения этой субкультуры.
Еще один симптом отчуждения – мотив “врачебной
ошибки”, повторяющийся едва ли не в каждом из самоописаний..
Врачебная ошибка. Женский фольклор
подчеркивает моменты неправоты врачей. Часто
повторяется мотив ошибки в идентификации беременности: врач не сразу
обнаруживает беременность, подозревая вместо нее “какие-то страшные опухоли,
одна мне вообще сказала, что у меня матки нет”. Москвичка Ирина Н. (1960
г.р.) вспоминает, что в первые месяцы беременности врач лечил ее от воспаления
придатков, после чего она вынуждена была сделать аборт. Подобные рассказы
о врачебных ошибках – вариант антинатальной
идентификации институционального знания: врачи в фольклорном сознании пророчат
беду и даже вызывают ее своими действиями: ошибочно приняв беременность
за болезнь, назначают медикаментозное лечение, а потом прямо требуют: “Иди
на аборт, ты родишь урода” (Елена, 1965 г.р., СПб), “Сделай аборт! Ну,
что лекарство там – делай аборт!” (Ольга, СПб). Все это – проявление идентификации
врачей как антинатальной (пусть неосознанно) силы: симптом отчуждения и
в конечном счете способ блокирования институциональной власти. Врачебное
знание антинатально. Врачебные рекомендации оказываются для женщин неприемлемы
или невыполнимы: они жалуются, что их заставляли ходить, когда им хотелось
лежать; лежать – когда удобно было ходить или сидеть на корточках; молчать
– когда невозможно было удержаться от крика и т.д. Врачам приписываются
ошибки при выполнении разного рода процедур: “Представляешь, мне капельницу
поставили и ушли, приходят через 3 часа: "Ой, а мы же включить ее забыли!"”.
Чаще всего в подобных рассказах упоминаются ошибки в определении сроков беременности и, соответственно, даты родов: “Я вела свои подсчеты, и по ним я должна была родить раньше на 1 неделю, так и получилось” (Ирина, 27 лет. СПб, 1998 г.). Часто упоминаются ошибки в определении времени и стадии самих родов: “Женщина, что вы врете? Вам еще кучу времени”, - говорили врачи Елизавете Л. незадолго до начала потуг (СПб, 1996 г.). “Но, конечно все произошло все не так, как написано в книжках. Но потом мне стало худо уже, схватки начались уже такие интенсивные” (Ольга М., 25 лет, СПб, 1998 г.). Даже время в роддоме идет неправильно: “В роддоме… вот эта кушетка, покрытая бумажной простыней, и надо мной висят часы огромные и они громко тикают, но они не правильные. Я потом обратила внимание, что во всем роддоме ни одних правильных часов не было, почему - я не знаю. Нормально отсчитывают секунды, минуты, но они все идут не правильно. И мне сказали: “ Вот лежи и смотри на часы. И считай, через сколько у тебя будут схватки.” Я подумала: “Ну и сервис, ничего себе” (Ольга М., 25 лет, СПб, 1998г.). Заметим, что “ошибки” врачей часто связаны именно с определением времени, как если бы вся эта сфера институциональной помощи была областью временной аномалии. Неправы не просто отдельные врачи – весь институт воспринимается как аномальная сфера (разновидность отрицательного маркирования и тем самым – блокирования его власти).
Мотив “врачебной ошибки” или, точнее, неправоты врачей, важен нам как факт женского фольклора, а не врачебной практики: важно, что фольклор настойчиво отмечает такие случаи, подчеркивая или приписывая врачам неправоту, дискредитируя их знание. Это следует рассматривать как средство отрицания монополии института на адекватное знание, а тем самым – и право распоряжаться телом женщины.
Материнское знание. С другой стороны, существует представление об особом – мистически-необъяснимом – знании, которым обладает сама мать. Часто оно противопоставляется “ошибочному” медицинскому знанию.
Часто рассказывают, что женщина мистическим образом узнает о наступлении беременности – до появления каких бы то ни было внешних признаков. Иногда это происходит “сразу же” после зачатья: “Ну и в один прекрасный момент… во время… любовного акта (смех) я думаю: вот именно от такой любви появляются дети. Вот… И через 5 дней вдруг я обнаруживаю признаки: у меня начинает грудь… это самое, все молочное… у меня всегда молозиво – в первые буквально дни, очень рано начинается молозиво, такие признаки, которые чисто вот это самое…” (Елена, 1965 г.р., СПб, 1998 г.). “Беременность определила сразу, на следующий день: по ощущению “насыщения” в матке, успокоения ее, достигнутой определенности. Положилась на решение свыше. И, хотя врачи сомневались, была уверена в ребенке” (Ирина Н., М., 1993 г.). В ряде случаев знание приходит еще даже до зачатья – женщина видит сны, предвещающие наступление беременности: “А здесь, значит, давно-давно еще вот, до зачатия, мне снится сон, что вот у меня длинные белые волосы заплетены в косу, и, значит, муж несет девочку на руках: в косыночке, платьице, - и вот сын рядом идет. Вот такая картинка – давно она уже, давно снилась, вот… Потом моей маме снилось, что вот: девочку она выбрала. Тоже она еще не знала, что я беременная, я должна была приехать, и она говорит: вот мне приснилось, что вот дети плачут, и она взяла девочку. Все дети исчезают, и она остается с этой девочкой. Так что у нас все вот… такие: что именно будет девочка. А тут недавно мне приснилось, что ее будут звать Анфиса. Ну не знаю. Я УЗИ не делала” (Елена, 1965 г.р., СПб, 1996 г.). “Я все рыбу ловила. И в первый раз (когда забеременела. – Т.Щ.), и сейчас. Вот засну – и все рыбу ловлю. День за днем. Уже знаю: раз рыбу ловлю – значит, точно (беременна)” (Татьяна, 40 лет, 1998 г.). В качестве предвестников беременности истолковываются чаще всего сны о маленьких детях, а также о рыбах или морских ящерах (“динозаврах”). В качестве персонажей вещих снов (говорящих не только о наступлении беременности, но и о важных событиях в течение ее: выкидыше, замирании, родах) упоминают Богоматерь (2 случая) и значимых родственниц (мать, бабушку – 2 случая).
Мать мистическим образом узнает о наиболее значимых особенностях ее будущего ребенка, например, Елене приснилось, что у нее будет мальчик весом “кило девятьсот” (ребенок родился именно с таким весом). Чаще всего женщины утверждают, что заранее знают его пол. Иногда это знание никак не обосновывают, полагая, что оно изначально и не нуждается в объяснении: “…Все вокруг, мои родители, муж, знакомые в один голос говорили, что будет мальчик, а я им говорила, что у меня родится Катя, я почему-то даже имя заранее знала” (Ирина, 27 лет, СРб, 1998). “Ален, вспомни свое первое ощущение, когда узнала, что беременна”. - “Даже не знаю… Единственное, я почему-то на 100% была уверена, что будет девочка. Мы и имя уже придумали и общались с ней только как с Катенькой. Мне подружки говорили: "Вот родится парень - что будешь делать?" А мне какой-то внутренний голос подсказывал, что девочка. И муж тоже дочь хотел” (Алена П., 22 г. , СПб, 1998 г.). “Причем я сразу знала, что у меня будет мальчик, вот как только я забеременела, я сразу подумала: у меня будет мальчик.
И: А почему Вы так подумали?
Р: Не знаю, почему. Просто вот знала, что у меня будет только мальчик…
До 4.5 месяцев, до того как он начал шевелиться, в принципе только чувствовалось, что просто я поправляюсь сама, а уже потом мне просто было интересно, как это так: внутри меня что-то есть, да еще и шевелится. Я вообще старалась разговаривать с ним, даже когда он еще и не шевелился… А уж когда зашевелился, стало повеселей уже, стало совсем понятно, что кто-то есть, и потом уже прикладываешь руку к животу, он отвечал, разговаривал. Очень интересно: вот его спрашиваешь: “ Ты девочка? ”, он не отвечает, спрашиваешь: “ Ты мальчик? ”, он толкается. Я думала, что это, наверное, случайность, повторяли несколько раз. Это ему было где-то месяцев 8, он уже так активно толкался” (Ольга М., 25 лет, 1998 г.).
Существуют и по сей день актуальны специальные приметы для определения пола будущего ребенка (по форме и размерам живота, симптомам токсикоза, пищевым предпочтениям и проч.): “Приметы о поле ребенка: если живот вперед - значит мальчик; если женщина дурнеет - девочка” (Анна Б., 20 лет. СПб., 1998 г.). “Знаю много примет про пол будущего ребенка. Просят беременную показать руки, если она протягивает их ладонями наверх - будет мальчик. Просят сесть на пол, если садится колени вместе - девочка. На 2 стула кладут ножницы и нож и накрывают их. Просят женщину сесть на любой стул, если садится на тот где нож - девочка, ножницы - мальчик. Еще одну примету знаю, но она совсем безбашенная. Надо вскипятить молоко и капнуть туда свою, извините, мочу. Если молоко свернется –мальчик, если нет - девочка. Мне эту примету рассказали, когда я на сохранении лежала” (Наталия Д., 22 г.)
Примечательно, что это знание ценится и принимается именно как материнское: медицинским данным, в том числе ультразвуковому обьследованию, не очень доверяют (говорят, что на УЗИ часто принимают “пуповинку за половой член” и т.п.).
Альтернативные авторитеты. Проявление демонополизации институционального знания – появление в женской среде альтернативных авторитетов. Ими становятся (а) домашние повитухи и (б) просто женщины, имеющие опыт родов. В дородовых и послеродовых палатах, в дворовых компаниях молодых матерей женщина, имеющая наибольший опыт родов, пользуется особым авторитетом. Именно ее знание и рекомендации непререкаемы в глазах других женщин (в то время как рекомендации, исходящие от мед.персонала, воспринимаются с сомнением и даже некоторым страхом).
Из рассказов наших собеседниц: “В палате было 9 человек, я сразу же заснула, проснулась и спросила: “ Все первый раз?” Из 9 человек одна рожала 5 раз, а вторая - 6, все остальные - первый. И я спросила еще: “ Еще придете рожать?” “ Ой, да ты что, никогда и ни за что!” - ответили мне чуть ли не хором. А эти две смеются, я их спрашиваю: “ А вы что, тоже так говорили?” “ Конечно, - отвечают, - еще придете и не один раз!” Веселая была палата, там была одна женщина, я , когда ее в родильном отделении увидела, подумала: “ Баба Яга без грима!” Нос крючком, волосы растрепанные, рубашка роддомовская… это были ее 6 роды, ноги все в венах. Я тогда подумала: “ Еще и такие рожают”. И она попала в ту же палату, что и я, и уже на следующий день я не замечала этой некрасивости, настолько она была жизнерадостная, заводила. С ней можно было разговаривать обо всем, нам ведь не объясняли, как пеленать, как сцеживаться, мы все у нее спрашивали” (Светлана, 30 лет, СПб, 1998г.)
“У нас была одна девочка, которая уже второго родила, мы, конечно у нее интересовались, как и что, как кормить, как класть”(Ольга М., 25 лет, СПб, 1998 г.).
“Конечно, сначала обсудили, кто как рожал. Потом, когда узнали, что у нас есть женщина с третьими родами, мы все у нее расспрашивали, что да как, как” (Ирина, 27 лет, СПб, 1998 г.).
“Мне, кстати, там так понравилось. У нас в палате была женщина, которая лежала дольше всех, мы ее называли в шутку "пахан". У нее была самая удобная кровать, в общем, все, что полагается старожилу. И она задавала тон в палате, причем делала это довольно грамотно. Мы не говорили о своих болячках, я даже не знала, кто из-за чего лежит. Положили новенькую, она только рот открыла, какой-то ужас рассказать, эта Ира ей говорит: "Так, Люба, у нас про это не говорят." В общем, обстановка была очень доброжелательная. Помню, каждый вечер, часов в 9,все кидались себе сардельки в банках с кипятильником варить - кушать-то беременным хочется, хотя кормили очень хорошо” (Наталия Д., 22 г., СПб, 1998 г.).
Часто источником авторитетного и верного знания оказывается мать (как правило, самой роженицы, реже ее мужа). Она первой догадывается о начале беременности, а потом и о наступлении родов: “Родила я в срок. Помню, незадолго до родов мамуля моя приходит с работы и говорит: "Ой, Наташ, рожать тебе пора, у тебя уже лицо изменилось. "Я к зеркалу кинулась - ничего не замечаю, но дня через 2-3 действительно родила” (Наталия Д., 22 года, СПб, 1998). Источником этого знания часто служат разного рода тайные знаки, признаки и вещие сны, - что подчеркивает его мистический, а потому непререкаемый, сакральный характер.
Итак, в рамках женской (материнской) культуры
формируются средства блокирования власти, которая в данном случае исходит
от системы родовспоможения. Сразу заметим, что сами традиции (верования,
приметы, стереотипы поведения и вербализации опыта) гораздо древнее, чем
эта система; на нее перенесены архаические стереотипы, направленные против
власти как таковой.
Любопытно в этой связи отметить систематическое
использование символики “материнства” (беременности, родов, женских гениталий)
как средства блокирования власти вообще – вне собственно медицинского или
родильного контекста. Это весьма характерно для своременных российских
СМИ и обыденной речи. Несколько примеров.
В 1995 году в Петербурге много писали о “банде Малышева”, часть членов которой оказалась в заключении; ждали суда. Суд, впрочем, закончился освобождением Малышева из-под стражи, причем должностные лица не спешили развеять недоумения журналистов по этому поводу: “После суда... сотрудники РУОПа, городской прокуратуры, Следственного управления ГУВД и прочие при упоминании фамилии Малышева уверенно посылали меня к соответствующей бабушке. Варианты ответов - от остроумного: “Я в этом ничего не понимаю...” до капризно-беременного: “Не-е хо-очу...”
А может, зря я их доставал, - замечает с иронией корреспондент. - Вдруг в правоохранительных структурах Петербурга зарождается новая жизнь, со всех сторон правовая и всеми дружно доношенная?
Так рожали бы скорее, что ли!”(Е.Зубарев. -Час пик. 18.10.1995.).
Использование родильной символики снижает власть, обозначая ее бессилие. Та же метафора “родов” присутствует и в публикациях по поводу затянувшегося обсуждения городского Устава Санкт-Петербурга в Законодательном собрании:
“В отличие от нормальных, срок которых определен природой, роды Устава Санкт-Петербурга затянулись на столь долгое время, что, казалось, Законодательное собрание никогда не разрешится.” (А.Собчак. - Смена. 25.02.1998 г.).*
Подобное использование женской репродуктивной символики вполне традиционно и прослеживается по источникам. В материалах Этнографического бюро кн.В.Н.Тенишева, относящихся к концу XIX столетия, описан характерный эпизод. В Пензенскую деревню Дигилевку едет земский начальник, с намерением созвать сход: общество должно было отказаться от провинившегося в чем-то крестьянина. Собрать жителей на сход земскому, однако, не удается – они не разделяют точку зрения властей. Нас интересует форма выражения этого несогласия: “Когда земский начальник поехал из деревни, - пишет очевидец, - то многие крестьянские бабы бросали в него камнями, а другие подымали подолы и вслед ему кричали: “Ваше Благородие, нака вот!” – показывая на задницу” (АРЭМ, ф.7, оп.1, д.1295, л.42. Пензенская губ., Городищенский у.). Судя по всему, это традиционная форма – подобные примеры фиксирует фольклор. Приведем отрывок из исторической песни о взятии Казани:
Еще как государь-царь Казань город брал (…)
Татарки, казанки, на стене оне стояли,
На стене оне стояли, ж…ы показывали:
“Еще вот те, государь-царь, Казань-город взять!” (П.В.Киреевский, 1977, с.76. №29).
(то, что эта модель поведения приписывается в песне татаркам, вряд ли свидетельствует о ее реальной этнической специфичности. Скорее можно предположить проекцию собственных стереотипов).
Демонстрация женских гениталий традиционно используется и воспринимается как знак отторжения власти. Можно привести аналогичный пример и из современного городского фольклора. Анекдот эпохи ваучеризации:
“Дама приходит к гинекологу: - Доктор, посмотрите, я правильно вложила свой ваучер?” (СПб, 1993).
Свое отношение к политике ваучерной приватизации, а вместе с тем и к власти, от которой она исходила, население выразило примерно теми же символическими средствами, что и жители деревни Дигилевки - в случае с земским начальником.
Свойство материнской символики блокировать программы (и, предполагается, действия) власти использовалось в знахарской практике и отложилось в фольклоре. В частности - в заговорах “На подход к властям или на умилостивление судей”, где к символике “материнства” обращаются как к средству защиты от суда и начальства:
“Мати Божия Пресвятая Богородица, покрой мя омофором своим! Иду я, раб Божий, к рабу Божию (имя рек); лежал ты у матери своей во чреве, тогда у тебя не было на меня ни думы, ни слов, ни речей никакия, так и ныне я к тебе иду, чтоб не было у тебя ни думы, ни слов, ни речей на меня, раба Божия (имя рек)...” (“На суд” - отрывок из раскольнической рукописи ХУШ в.) (Майков Л.Н., 1994, с.151,№344).
Мотив материнства - беременности, родов - появляется в подобных заговорах с заметным постоянством:
“Как солнце народится от матери родной, будет двух или трех лет и не возможет против матери не промолвить, не проглаголать... так бы сопротив меня, раба Божия (имя рек) не могли ничего сотворити власти и воеводы, и приказные люди, и весь народ православный” (Л.Н.Майков, 1994, с. 148-149. №340. Новгородская губ., Череповецкий у.).
Часто ищут защиты у Богоматери, в которой видят максимальной и идеальное воплощение материнства; обращает на себя внимание настойчивое повторение этих обращений, нанизывание, многократное дублирование Ее эпитетов:
“Господи, Христов мой, Бог милостивый и премного-милостивая моя Государыня, Госпожа Пресвятая Богородица, дево Мария, Мати Вышняго Бога, Христова молебница, теплая Заступница, скорая Помощница! Как ты, Мати Пресвятая Богородица, родила Иисуса Христа, Сына своего, Бога нашего, Царя небеснаго, как ему поклоняются и покоряются, Христу, Христу, Богу нашему, Царю небесному (...), так бы мне рабы покорны и поклонны, и послушны цари и царицы, князи и княжни, бояра и боярыни, дьяки и поддьяки, и пестрыя власти, и вси приказные судьи, мои супостаты (имя рек), ко мне, рабу Божию (имя рек). (Л.Н.Майков, 1994. С.147, №338. Архангельская губ., старообрядеская рукопись).
В традиционном фольклоре, как и в современной прессе, материнство противостоит власти и блокирует ее действие. Наши наблюдения позволяет связать эти представления с нормативным комплексом материнской субкультуры, выработавшей эффективные средства нейтрализации любых попыток давления.
Итак, институт родовспоможения можно рассматривать как реализацию одной из форм социальной власти, а женскую субкультуру – как средство адаптации к этой власти путем ее частичного блокирования.
Подобный подход может быть применим и к анализу других социальных институтов – постольку, поскольку они основаны на отношениях власти и патроната как ее формы. Институт родовспоможения мы рассмотрели в качестве примера. При этом в поле нашего зрения оказался вклад в функционирование института только субкультуры его клиентов. Однако и профессионалы, как правило, формируют свою субкультуру: скажем, уже замечены, но систематически не описаны в научной литературе субкультуры врачей, учителей, балетных танцоров, археологов, милиционеров или разведчиков. Тогда функционирование социального института можно рассматривать как взаимодействие по крайней мере двух субкультур: профессионалов и клиентов, - в терминах межкультурных взаимодействий, осуществления и противостояния власти и т.д. Сразу бросается в глаза неравномерная изученность этих двух сторон: до сих пор исследователи обращали основное внимание на субкультуры, существующие в зоне аномии, в маргинальных (неинституциональных) областях, - такие, как криминальная, молодежная, женская, этнических и сексуальных меньшинств – т.е. субкультуры клиентов, которые являются объектом приложения сил социальных институтов, но сами неинституциональны. Вероятно, они привлекали внимание как “отклонения”, нарушения, представляя проблему или угрозу организации общества. Говоря о субкультурных образованиях, обычно имеют в виду их априорную неинституциональность, неформализованность. По отношению к молодежной субкультуре сложился даже термин: неформалы. Сам термин “субкультура” первоначально, акцентируя приставку “суб”, указывал на нечто подспудное, теневое, нижележащее (ср.: ее первоначальные синонимы: subterranean culture, underground). По существу, это понятие до сих пор явно или неявно ассоциируется с маргинальностью и аномией.
Такой подход, однако, не позволяет включать в поле исследования профессиональные субкультуры (носители которых составляют как раз самый костяк социальных институтов), практически полностью сосредотачиваясь на изучении маргинальных и периферийных областях социальной структуры, где, по В.Тэрнеру, чаще всего и “рождаются мифы, символы, ритуалы, философские системы и произведения искусства” (В.Тэрнер, 1983, с.185, 199).
Так или иначе, а субкультуры профессионалов, составляющих самое сердце социальных институтов, пока по существу не изучены. Во всяком случае, им уделялось до сих пор значительно меньше внимания. Между тем, реальное функционирование социальных институтов может быть понято только с учетом социокультурных особенностей обеих их сторон, как профессионалов, так и клиентов. Впрочем, диспропорция в степени изученности “аномичных” (т.е. возникающих в зоне аномии, “вне норм” общества, на его периферии) и номических, в частности, профессиональных, субкультур давно осознается как серьезная научная проблема (Бергер П., Луман Т., 1995. С.314), требуя новой парадигмы, в рамках которой могли бы быть адекватно описаны и соположены те и другие.
Список цитируемых респондентов.
Интервьюер – Т.Б.Щепанская.
Наталия А., 1964 г.р., Москва. Музыковед, фольклорист. Замужем. Мать 5 детей. На момент интервью – беременна 4-м ребенком. 1996 г.
Ирина Н., 1960 г.р., Москва. Психолог. Разведена. 1 дочь (1989 г.р.). 1993, 1996 г.
Елена, 1965 г.р., СПб. Домохозяйка, образование высшее техническое, замужем, 1 сын (10 лет), беременна 2-м ребенком. 1996 г.
Елизавета л., 1950 г.р., социолог, Ин-т социологии РАН, СПб, 1996 г.
Татьяна, 40 лет, замужем, 2-е роды, 1996 г. СПб, ЖК №7
Света, 19 лет, 1-я беременность. ЖК №7, СПб, 1996 г.
Оля, 22 года, домохозяйка, замужем 1-й год, 1-я беременность. ЖК№ 7, 1996 г., СПб.
Интервьюер – О.А.Масленникова, студентка 4 курса ф-та социологии СпбГУ, 1998 г.
Ольга М., 25 лет, студентка, замужем, сыну 3 года, СПб, 1998 г.
Светлана, 30 лет. Кассир, но временно безработная, живет в гражданском браке, русская. Дочь 1985. Сын 1998 г.р. (1,5 мес.).
Ирина, 27 лет. Преподаватель в институте, замужем, русская. Дочери 7 лет.
Интервьюер – Н.Стародубцева, студентка 4 курса ф-та социологии СпбГУ, 1998 г.
Алена П., 22 года, дочери 1 год и 7 месяцев. Замужем 2 года, рожала в СПб (12 роддом),студентка. Родилась в ГДР, отец родом из Иваново, мать из Казани, муж москвич
Анна Б., 20 лет, 36-ая неделя беременности. Родилась в г.Калуга, в Санкт-Петербурге учится, рожать собирается у мамы в Калуге, замужем 1 год.
Наталия Д., 22 года, замужем 2 года, дочери 1 год и 8 месяцев. Родилась в Баку, как и родители, русская, студентка. Рожала в Тверской области, у мамы
Александр С.,25 лет, дочери 1 год 8 месяцев, женат 2 года
Родился в Мурманске, как и мать, отец из Казахстана.
Библиография.
Байбурин А.К., 1993. - Ритуал в традиционной культуре: Структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. СПб., 1993.
Белоусова Е.А., 1996. – Наши современницы о родовспоможении в России // Корни травы. Сб.ст. молодых историков. М., 1996. С.216-228.
Бергер П., Луман Т., 1995. - Социальное конструирование реальности : Трактат по социологии знания. М.1995.
Браун Дж., Русинова Н.Л., 1996. – Социокультурные ориентации сознания и отношение к индивидуальной ответственности за здоровье, автономности пациента и медицинскому патернализму //Качество населения Петербурга. II: Тр. Санкт-Петербургского филиала Ин-та социологии РАН. СПб, 1996. С.132-158.
Дубна, 1993. – Либоракина М., Рыбалкина Н. Тренинг “Говорящее тело” //От проблем к стратегии : Мат-лы Второго Независимого Женского Форума. Дубна, 27 – 29 ноября 1992 г. М.; Хилверсум (Нидерланды), 1993.
Зеленин Д.К., 1991. - Восточнославянская этнография. М., 1991.
Грысык Н.Е., 1992. - Лечебные и профилактические обряды русского населения бассейна Ваги и Средней Двины : Пространственные и временные координаты. // Русский Север: Ареалы и культурные традиции. СПб., 1992. С. 62-77.
Киреевский П.В., 1977. - Покорение Казанского ханства // Собрание народных песен П.В.Киреевского : Записи Языковых в Симбирской и Оренбургской губерниях. Т.1. Л., 1977.
Логинов К.К., 1993. Семейные обряды и верования русских Заонежья. Петрозаводск, 1993.
Майков Л.Н., 1994. - Великорусские заклинания : Сб. Л.Н.Майкова. СПб, 1994.
Редько А., 1899. - Нечистая сила в судьбах женщины-матери // Этнографическое обозрение. 1899 г. Вып.1.
Спивак Д.Л., Спивак Л.И., Вистранд К.-Р., 1994. - Измененные психические состояния при физиологических родах (Постановка проблемы)//Физиология человека. Т.20. № 4. 1994. С.147-153.
Степанов В., 1906. - Сведения о родильных и крестинных обрядах в Клинском уезде Московской губ. (Собр. по программе В.Н.Харузиной. ).// ЭО. 1906. № 3-4. С.221-233.
Тэрнер В., 1983. - Символ и ритуал. М., 1983.
Щепанская Т.Б., 1994. Мир и миф материнства (Очерки женских традиций и фольклора): Санкт-Петербург, 1990-е гг. //ЭО. 1994.№ 5. С.17-25.
Щепанская Т.Б., 1996. - Сокровенное материнство// Секс и эротика в русской традиционной культуре/ Сост.А.Л.Топорков. М.,1996.С.395-443.
Martin Em., 1987. – The Woman in the Body: A Cultural Analysis of Reproduction. Boston, 1987.