Праздничные драки

В этих песнях зафиксированы традиционные правила силового взаимодействия, которые и будут нас здесь интересовать.

Сигнал

Сами участники описывают причины драк крайне невнятно: “Они наверно толкнут что-нибудь так – и пошло. Напивши - дак надо что-то делать...” (П: 3). “Ну вот не поладили - и полную зиму дерутся...” Наутро после драки сами не могли вспомнить, из-за чего все началось: “И так бывает: подерутся и встретятся: “Ну за что?...” - “За что? А вот: пьяные были, что? Не помню”…"Ну ладно, давай выпьем вместе! - выпили вместе и разошлись. И опять гуляют... Опять вместе гуляли. И всё” (П:4).

Эта провоцирующая функция удалых песен зафиксирована в самих их текстах:

Все это выглядит так, как будто драки возникали без причины или наличие причины не было обязательным: достаточно было повода, и традиция предоставляла специальные средства провокации.

Однако, в песнях "под драку" все-таки указывается причина, и всегда одна и та же: “из-за девушек”:

Товарищ, мою беленьку Мою белую рубашку

Прошу не обнимать. Порезали ножом.

Если будешь обнимать – Мою прежнюю залеточку

Ножика не миновать! Отбили грабежом. (П: 6).

Заметим, что действительно "из-за девушки" в данном случае дрался, может быть, лишь тот, кто за ней ухаживал (как правило, атаман деревенской кампании). Другие ввязывались в дело потому что "наших бьют" или вообще не понимая, что происходит - "улица узкая!". Сами наши информанты, объясняя, что дрались "из-за девушек", тут же оговаривались, что на самом деле не это было причиной. Скорее, по традиции, "отцы наши так делали" и т.п.

В воспоминаниях наших собеседников фигурировал еще один сигнал (повод или причина?), инициировавший драки: защита детей. Причем детей этих порой специально подсылали к парню из чужой деревни. Житель Курской области приводит пример: парень из чужой деревни остается с девушкой посидеть, поговорить. Местные парни недовольны и "даже могут - ну, чтобы вот это - драку завести, - может каких-то пацанов подошлют. Оне там начнуть, знаете, что-нибудь шалить, ну жених вроде - от невесты вроде надо как-то отогнать (они шутят над невестой, над ними). Ну, он за ними - вроде там что-то - их пугнуть. А тут (местные) сразу: “Ты что обижаешь наших детей, всё!” - и пошла тут... Ну, кто сильнее, тот тому и вообще... тот того и наколотит (К: 1).

В псковско-новгородском сценарии этот момент еще более разработан. Парни специально подпаивали подростков лет 10 и пускали их на гулянии впереди своей партии. Подростки кривлялись, сквернословили, делали непристойные жесты, задевали встречных парней из чужой компании - это называлось ломаться, подлезать, а сами подростки назывались ломальщики или хайки. Их роль, как и все прочие в драке, прописана в мужских песнях:

Подростки в больших драках не участвовали; их роль - провоцировать взрослых парней: “Это хайки, как говорят... ну просто вот: рубаха парень! Вот такие ломались, как правило. Гармонист играет, тут... человек двенадцать идет. Во всю ширину улицы... За ними еще, еще... Впереди кто-нибудь ломается. Он поломается, потом другой его сменит: тоже такой же веселый... Навстречу идут вторая шайка... Ну, а потом по какой-то причине или без причины - ну, начинается: как говорят люди - подлезают: вот идут-идут и кого-нибудь раз! – толкнут. Это называется подлезают, ага... И идут обратно. Ну, ясно, что тут уже пахнет... “ (П: 5).

Трудно не заметить, что объяснения типа “за девушек” или “за наших детей” - это не указание настоящей причины драк, а способ их л е г и т и м а ц и и: насилие по сигналу из репродуктивной сферы санкционировались обществом. Все это должно было обозначить одно из главных условий допустимости насилия: оно приемлемо, когда используется для защиты прокреативной сферы (“женщин и детей”) и по сигналу из нее. Во время праздничных драк это представление о легитимности насилия усваивался вместе с воинскими приемами и этикой.

Тот же мотив выдвигают в качестве обоснования и былинные богатыри, побивая супостатов и срубая головы змеям:

А й он вез-то Соловья да во чисто поле,

Й он срубил ему да буйну голову.

Говорил Илья да таковы слова:

- Тоби полно-тко свистать да по соловьему,

Тоби полно-тко слезить да отцов-матерей,

Тоби полно-тко вдовить да жен молодых,

Всячески подчеркивается угроза, которую представлял Соловей для “женщин и детей”, – чем и оправдывается насильственные действия по отношению к нему. Причем обещания врага прекратить подобные злодеяния (в демографической сфере) служит достаточным поводом отказаться от применения силы:

А змея тогда Добрынюшки смолиласи:

Не придай ты мне смерети напрасныи,

Не пролей ты моей крови бесповинныи.

А не буду я пленить больше богатырей,

А не буду я давить да молодых жен,

А не буду сиротать да малых детушек...

А на ты лясы Добрыня приукинулся,

Василий Буслаев (в одной из записей былины) вызывает на бой новгородцев, чтобы отомстить за оскорбление, нанесенное на пиру его матери. В другой записи былины новгородцы решают убить Василия за то, что:

Ишше стал он на улоцьку похаживать;

Он дворяньскима забавами да забавлятисе, -

Малых деточек на улки пообиживат...

Как коршуны злые терзают добычу,

Пронзенное сердце клюют,

Так белые банды терзают станицу,

Кровавые реки текут...

И сын погибал пред очами родимой,

А дочь на глазах у отца...

Ах, сколько погибло, погибло напрасно

Под пулей, в петле, под ножом!

Ах сколько осталось сестер разнесчастных

И сколь опозоренных жен!

Стонали станицы, стонали деревни,

Ждали избавленья свово...”

Отечественная война (1941- 1945 годов) изображается в деревенском фольклоре как помеха нормальному осуществлению репродуктивных ролей:

Распроклятая Германия затеяла войну.

Взяли милого в солдатики - оставили одну!

Ой, девочки, война, война, зашумели ёлочки,

Прилетели самолеты - улетели дролечки!

Много лесу на угоре, много вересиночек.

Итак, традиция санкционирует лишь насилие, осуществляемое в интересах и по сигналу из прокреативной сферы, тем самым программируя сцепление этих двух сфер. Феномен их сцепления в русской культурной традиции точно выразил А. Платонов: “В нашем народе понятие матери и воина родственны: воин несет службу матери, храня ее ребенка от гибели. и сам ребенок, вырастая сбереженным, превращается затем в воина”. До сих пор, если рождается мальчик, матери говорят: "Ну, будет солдат!"

Блокирование насилия.

Так же потом они будут растаскивать мужей, разошедшихся в пьяном кураже: девичья "обочина" - это подготовка к бабьей (материнской, т. е. матери семейства) роли - блокировать агрессию.

В былинах мать останавливает разбушевавшегося богатыря. Сын знатной новгородской вдовы Василий Буслаевич, оскорбленный на пиру, собирает дружину и вызывает новгородцев на бой “ у чудна креста, у жива моста, у матушки да реки Волхови”. У него в руках тележная ось (ср.: колья в руках псковских парней). Видя, как редеет толпа противников Василия под его ударами, новгородцы отправляют делегацию (в одних вариантах текста это мужики и влиятельные старцы, в других “толпа молодечьская” или женьщины новгородския”) на поклон к его матери:

Ты Васильёва а де матушка, Мамельфа Тимофеевна!

Ты уйми ко се своего сына любимого,

Ты оставь хошь нас теперича на семена...

Побежала тогда она скоро да на побоище,

На побоище побежала, да все на Волхов мост...

И скочила назади на плечи молодецкия,

Говорила сама дак таково слово:

Упусти-ко свои дак руки белыя,

А оставь-ко мужиков теперь на семена.

Опускались у Василья да руки белыя,

Исключительность материнской роли подчеркивает еще следующее обстоятельство. До нее разгулявшегося богатыря пытались урезонить (в разных вариантах былины): крестные брат и отец; дядя-монах; влиятельные новгородские старцы – все они были убиты им на мосту. Ничей закон ему в тот момент не был писан. Зато приход матери производит ошеломляющее действие:

“Он ведь скоро овращалсе к родной матушке, ...

Как налим-то круг камешка все овиваитьсе,

Как Василий Богославьевич к матушке ведь все он лашшитсе;

Он ведь падает своей матушке в резвы ноги...”

Комплекс представлений о материнства (роли и образе матери) включал табу на агрессивное поведение. Эти табу усваивались в процессе женского “посвящения” (подготовки к обретению статуса “матери” – бабы): т. е. во время первой беременности.

Существовало множество запретов, которые должна была соблюдать беременная женщина. Среди них запреты на осуществление, соучастие и даже просто наблюдение насилия занимали одно из центральных мест. До сих пор живы поверья, что во время беременности нельзя ни с кем ссориться, ругаться, а тем более сквернословить: это может стать причиной уродства, психического отклонения (от бессонницы до слабоумия), немоты и заикания, а то и скорой смерти новорожденного ребенка. Старая знахарка-шептуха из псковской дер. Морозово говорила мне так: “Матери нельзя... ругаться, надо быть добрым человеком. Чтоб женщина, особенно когда она носит, - было доброе сердце, сама добрая”. Иначе потом, если, не дай Бог, ребенок родится с каким-нибудь недостатком, ей припомнят давнюю ссору: “Ага, ты сказала - вот и ребенок такой!” (П: 8). Опасными для будущего ребенка считались любые проявления агрессии, в том числе и по отношению к животным: беременной нельзя было присутствовать при забое; опасным считалось случайно раскосить (т. е. разрезать косою) в траве зайца, лягушку или мышь; убить змею; просто пнуть кошку, собаку или корову, ударить свинью и т.п.. Все это могло, по народным представлениям, обернуться несчастьем и уродством, даже смертью новорожденного.

Материнская санкция

Мотив "материнства" служит средством защиты от враждебных помыслов и действий и даже от суда (как воплощенного социального насилия). Особенно сильным оберегом считалось материнское благословение, которое и "в огне не горит, и в воде не тонет". Провожая сына на войну, мать давала ему в качестве оберега иконку, крестик, платок - чтобы хранили его от вражеской пули и иной беды. Былинный богатырь Добрыня, посланный князем в опасную экспедицию “ко Пучай-реке”, идет за благословением матери:

А и говорит -то ведь Добрыня своей матушке:

- Ай же ты родитель моя матушка!

Дай-ко ты Добрыни мне прощеньицо,

Дай-ко ты мне Добрыни бласловленьицо,

Мать, хоть и неохотно, благословение дает, и в знак его

“Подает Добрыни свой шелковый плат...

А й ты будешь со змеей, Добрыня, драться ратиться,

А й тогда змия побивать будёт, –

Вынимай-ко ты с карманца свой шелковый плат,

Утирай-ко ты, Добрыня, лицо белоё,

Что такое эти “благословеньица”, как не санкция на насилие? Инстанция, от которой она исходит - мать. По устойчивому поверью, материнское благословение (т.е. именно эта санкция) самое крепкое.

Мать не только санкционирует насилие, но в ряде случаев прямо побуждает к нему. Оскорбленная на княжеском пиру, мать просит сыновей убить сына своей оскорбительницы - Хотена Блудовича:

Уж вы гой еси, дак мои дети, деточки!

Вы возьмите-тко дак в руки востры сабельки,

Да срубите-тко у Хотёнка буйну голову,

Да соткните вы его дак на востро копье!

Когда сыновья отвечают отказом (“Не едем мы Фатенку в поле поединщичком. / Потеряем мы свои буйны головы...”), мать воспринимает это весьма болезненно:

Уж вы гой еси, дак мои дети, деточки!

Как была бы у меня в руках востра сабелька, -

Я срубила бы у вас по буйной головы,

Без права распоряжаться жизнью и силою сыновей материнство теряет для нее смысл, и она готова вообще отказаться от него:

Тут-то Овдотье за беду встает,

За велику досаду показалосе,

Да тут-то Овдотья расплакалась,

Из рецей Овдотья выговариват:

Лучше бы я спородила восемь камешков,

И бросила камешки в синё морё...”

Как будто именно право распоряжаться силою и было главным содержанием материнства.

Итак, контроль насилия - право его блокировать и санкционировать - традиция связывает со статусом матери (рожавшей женщины - "бабы"). Освоение навыков того и другого начиналось уже во время подготовки к обретению этого статуса - на стадии девичества (молодежных гуляний и драк), о чем у нас шла речь выше.

Материнской санкцией легитимируется и государственное насилие, напр., война или служба в армии (рекрутчина):

Меня матушка родила

Царю-батюшке служить.

А теперь иду в солдаты,

поется в старинной рекрутской песне. Когда требовалось срочно мобилизовать население для военных действий, власть символически идентифицировалась с “материнством”: вспомним военный плакат: “Родина-Мать зовет!” или монумент Матери Родине на Мамаевом кургане в г. Волгограде.

Возникает вопрос о патриархальной традиции битья жен “для науки”. В южнорусской традиции распространено ритуальное битье молодой на свадьбе мужем или свекром; отец ее дарит плеть молодому мужу - как право ее “учить”. Однако здесь, как и в ряде других случаев, речь идет скорее о праве исполнять, а не санкционировать насилие. Полевые материалы свидетельствуют, что муж учил жену чаще всего с санкции, а то и по наущению свекрови (т. е. своей матери). Известно представление, что житье молодой в доме мужа зависит более всего от характера свекрови. В фольклоре бытует сюжет об убийстве мужем жены по навету свекрови:

Уж как лихое кореньё свекровушкино, свекровушкино.

Как твоя-то, сын, да жена - за гульбой пошла.

За гульбой она пошла, да сына-то... родила...

Приезжал тут сын на побывочку.

На побывочку-то ненадолго, – на два месяца.

Выбегала тут жена, мужа встретила.

В тонкой-беленькой рубашечке, без пояса.

Вынимал тут муж саблю вострую.

Покатилась тут головка коню под ноги... “

В дальнейшем выясняется невиновность жены.

Впрочем, семейное насилие традиционное сознание, как правило, вообще не расценивает как насилие, словно бы его не замечая:

Молодые бранятся - тешатся.

Больше дерутся, так смирнее живут.

Свой со своим бранится, сам помирится, а чужой пристанет - век постылым станет.

Подобного рода взгляды ограничивали вмешательство общества во внутрисемейные дела: "Свои собаки грызутся, чужая не суйся!" Впрочем, если побои мужем жены приобретали систематический характер, обычно вмешивались соседи: женщина с детьми убегала к соседке, та посылала мужа - “уйми!”

Любопытный штрих к распределению насилия в семье. Физическое наказание детей традиционно считается мужским делом (отца, старшего брата). Тем не менее, это распределение носило скорее декларативный, чем реальный характер. На практике это обыкновенно выглядело так: "Для детей, – рассказывает А. В. Богачева (1923 г. р.), жительница с. Пинаевы Горки (Новгородской обл., старорусского р-на) о своей родительской семье. - отец был главный: мы его боялись. Он нас ни разу не бил. Но мы боялись: возьмет ремень - больно будет. - Мам, пусти гулять: девчонки все уже снарядились. – Проси папу. А то придет, скажет: зачем я вас отпустила. ... Мама еще возьмет, тряпкой нас хлестанет: - Вот я тятьке скажу!” (1997 г.) (Н: 4).

Реально, как правило, детей наказывает мать; отец лишь проекция страха, формируемого и используемого опять-таки матерью (как средство управления). Я привела наиболее типичный случай. При серьезных проступках мать жаловалась отцу – и он осуществлял физическое наказание (на инициатива исходила, как правило от матери или бабушки - т. е. матери отца). Если отец наказывал сам, без женской санкции, - это могло быть причиной скандала: “Один раз тюкнул – за голы карты – карты голые глядели: под кровать загнал и ремнем хлестал – ни в кого не попал. Потом мать пришла – и его оттюгала. Отругала: зачем так бил? Не надо было оставлять карты – нечего было б глядеть...” (Н: 5). Материнские побои не то чтобы не имеют места, но они не определяются в терминах насилия:

Матерни побои не болят

Мать и бия не бьет

Родная мать и высоко замахивается. да не больно бьет

Мать и высоко подымет, да не больно опустит руку

Итак, традиция легитимирует насилие в интересах прокреативной сферы. Легитимирующий фактор - сигнал из этой сферы об опасности (покушение на невесту, угроза или нападение на “женщин и детей” и т. д.); санкция женского сообщества (в первую очередь - матери). Из женского сообщества исходят и сигналы, блокирующие насилие, т.е. делающие его нелегитимным. Таким образом, традиция формирует и поддерживает сцепление кодов насилия и воспроизводства жизни, так что насилие встраивается в общую систему демографической саморегуляции.

Испытание. Предбрачная элиминация

Оценим результаты праздничных драк. Ожидаемые варианты (напр., в псковско-новгородском регионе) зафиксированы в уже упоминавшихся песнях “под драку”. В них чаще всего упоминаются три возможных исхода драки:

а) Гибель, убийство кого-либо из участников:

По-видимому, гибель в драке рассматривалась как ожидаемый исход, с которым участники готовы были смириться:

По воспоминаниям участников драк, во времена их молодости (в предвоенный период - к. 30 – нач. 40-х гг.), из каждой возрастной когорты погибало примерно 1- 3 человека (это считалось в пределах нормы).

б) Увечье и снижение брачной привлекательности – более частый вариант исхода. Раны, полученные в драке, считались престижными, свидетельствуя о боевом духе и бесстрашии, – как знаки молодецкой жизненной силы:

Чаще всего в песнях "под драку", пословицах и воспоминаниях наших информантов упоминаются ранения в голову, куда обычно и целились дерущиеся. Ранение в голову, кровь на голове воспринималось как сигнал к окончанию драки. Ударить в грудь – в душу – считалось излишней жестокостью; целились чаще в голову, в зуб, в лицо: "Бьют-то всегда по голове. И сейчас бьют-то все в лицо, а не в грудь..." (Н: 1). Все это вполне могло привести и вело к увечьям, в первую очередь не физического, а психического и эстетического плана. Были специальные приемы и орудия, нацеленные на нанесение максимального эстетического ущерба. В Печорском р-не Псковской обл. использовали в драках холщовый мешочек с песком; раскрутив его, целились противнику в глаз, причем своеобразный шик требовал, чтобы выбитый глаз повис на мешочке. В результате такого рода приемов человек в значительной мере теряет брачную привлекательность, сохраняя, в то же время физическую силу (т. е. сохраняясь как трудовая и боевая единица). Тот же эффект имели и привязанные на веревке или резинке шайбы, обрезки резиновой трубы со свинцовым утяжелителем на конце и т.п. орудия, которыми размахивали дерущиеся.

В) Арест и заключение кого-либо из участников в тюрьму:

Старорусский изолятор –

С поворотом лесенки.

Мы с товарищем сидели -

Распевали песенки.

Хулиганы, хулиганы –

Общий итог деревенских драк – элиминация части потенциальных женихов: из числа живущих (гибель), из сообщества (заключение) и, во всяком случае, с брачного рынка.

Зададимся вопросом: для кого опасность элиминации наиболее вероятна? Вспомним механизм блокирования насилия: вмешиваться девушки и растаскивают дерущихся. Сигналом к растаскиванию служили ситуации, определяемые (в фольклоре и описаниях драк) следующими формулами: в луже крови лежи; голова проломана; ножики сверкают – т.е. связанные с реальной опасностью для жизни. Для парней это был, пожалуй, единственный способ уйти из драки – не только по морально-престижным соображениям (когда уводит девушка, в этом не было позора, в отличие от самостоятельного бегства). Убежать с поля боя было во многих случаях просто невозможно, опасно отделятся от своей компании: “Убяжать – дак: сзади палкой бьют – а девушку-то не ударят палкой! Вы будете разнимать – ребята не ударят. Они могут (парня. – Т. Щ.) убить – а ты уже закрываешь яго. Вот и... и тебя не ударят” (П: 3). В большинстве своем парни подчинялись и уходили с девушками. Но были и такие, кто, оттолкнув их продолжали драться. После двух-трех неудачных попыток таких уже больше не растаскивали. За ними устанавливалась репутация “дурных”, которым “море по колено”.

Именно для атамана наиболее вероятна элиминация. В песнях “под драку” один из постоянных - мотив гибели атамана:

Где убили атамана, Атаманова могила

Там не вырастет трава. Вся осокой заросла.

Где его похоронили – Я осоку выкошу

Там завянут дерева. (П: 6). И атамана выпущу! (Н: 2).

Атаман первый попадал под суд в случае тяжелой травмы или убийства кого-либо из противоположной партии: если участие других в убийстве еще требовалось подтвердить, что затруднительно в общей свалке, – то для атамана оно очевидно из-за его репутации.

Атаману первому грозила и третья форма элиминации - снижение брачного статуса, привлекательности как будущего мужа (опять-таки, в глазах не только девиц, но и их матерей, что еще важнее). "Когда гуляешь с парнем, – поучали матери девиц в с. Пинаевы Горки на Новгородчине, - если он жисть (характер) будет показывать, – в стороны (расходись)". А то, говорят, "он ей девкой фонари поставит". Над такими девушками (допускавшими по отношению к себе насилие – битыми) смеялись, считая их ущербными:

выбирать" (Н: 7). Не последнюю роль в этом выборе играло поведение парня во время праздничных драк, как своего рода испытания на драчливость и управляемость. С одной стороны – на способность защитить семью, с другой – на способность сдерживать агрессию, и прежде всего, по сигналам, исходящим из женского сообщества. Наименее управляемые, получая репутацию "дурных", проигрывали в девичьих глазах:

– пел голубоглазый пинаевогорский атаман.

Сигналы к использованию силы, а также блокирующие его, происходили из прокреативной сферы, в частности – из женского сообщества. Только такое насилие признавалось допустимым. Иными словами, стереотипы насильственного поведения передавались вместе с механизмами его контроля из сферы воспроизводства жизни.

Праздничные драки поэтому играли еще и роль (в) испытания мужской молодежи на способность подчинять насильственное поведение этому контролю. Это было своего рода негласным условием доступа к силе и, с другой стороны, к репродуктивной деятельности. Неуправляемым (“дурным”) доступ в прокреативную сферу был затруднен; зато для них наиболее высока была вероятность элиминации из сферы воспроизводства, деревенского сообщества и жизни.

До сих пор мы много говорили об их вытеснении, элиминации; но куда они вытеснялись? В сферу неуправляемого насилия, происходящего вне вышеописанного контроля: в дикое поле, где их существование оказывалось проблематично, во всяком случае – не защищено культурой.