Дикое поле

Здесь мы опять возвращаемся к зонам насилия - дикому полю культуры. Обратим внимание на особенности их социальной локализации: как правило, они располагаются в областях репродуктивной изоляции – однополых коллективах (армейская казарма, места заключения), либо в сфере действия репродуктивных табу (дети и подростки, религиозные секты и т.п.). Обращение к материалам традиционной культуры позволяет увидеть в этом не случайную тенденцию, а скорее норму, контролируемую традицией.

Я родился на кровати, /Мамки дома не было:

Моя мамка в Ленинграде /По базару бегала!" (Новг.).

Приобщение к компании дерущихся парней осознается подростком в терминах нарушения материнских запретов (в там числе на сквернословие). Вспомним песни ломальщиков – подростков, которые ломались, кривлялись, сквернословили, рыли ножом землю и подлезали к встречным парням, провоцируя драку:

Гуляющие компаниями деревенские парни имели обыкновение подшучивать, иногда зло, над взрослыми женщинами. Те соберутся на супрядки, а парни ходят под окнами: "Сидят женщины, сидят... вот заглянет в окошко (парень. – Т. Щ.), заглянет – а там у него – или нарисовано, или сам стоит... в ракурсе: в стекло (свой член) показывает. – Ах ты!... женщина вылетает, его ловить. А где ты его поймаешь, он уже бежит... Это не к девичьим, а к женским супрядкам: чтобы женщин подразнить" (П: 2).

Разбойники

Классическое воплощение насилия в фольклоре - разбойники, главные обитатели чистого, но дикого, поля. Их социальная организация (ватага, артель, партия, компания) воспроизводит структуру вышеописанной компании парней во время деревенских гуляний: атаман, товарищи, молодежь на вспомогательных ролях (провокаторы, разведчики, гонцы и проч.). Сходство дополняет антикреативная установка: демонстрируемая теми и другими враждебность женщине, детям и всей сфере воспроизводства.

В фольклоре о разбойниках упоминается обычай "первой встречи": первого встреченного на пути человека разбойник обязательно должен убить, даже если это будет его родственник. Иначе он теряет разбойничью удачу, а вместе с нею и лихую свою голову. Когда молодая жена корит разбойника за то, что убил ее брата с невесткою, тот отвечает ей:

Тот же обычай упомянут и в другой песне – о девице-разбойнице. Она плачет-кается, что "в младыих летах во разбой пошла", и вот как описывает начало своего лихого пути:

поется в известной разбойничьей песне. Затем дочь выходит замуж "за море", а сыновья "в разбой пошли". Проходит девять лет, сестра родила сына и едет с ним в гости к матери. Здесь, в пути, и происходит драма.

Разбойники (в фольклоре) редко женятся, а если женятся, то оседают и перестают быть разбойниками. Настоящие лиходеи уводят девушек в плен, а затем расправляются с ними. До сих пор в деревнях поют еще жалостливую песню о Гале, сбежавшей с разбойниками (вар.: казаками или солдатами); позабавившись с нею, те привязывают ее за косы к толстой сосне и зажгли у сосны костер). Если они берут себе "полюбовницу", то могут бросить ее за борт, отдать своим товарищам или снести ей голову. Разбойник в народном понимании безбрачная фигура. Разбойничья ватага живет скорее по законам добрачных гуляний и бесчинств мужской молодежи, демонстрируя антикреативное поведение, как и другие категории дорожных людей.

Крайняя степень антисоциального насилия воплощена в общественном сознании в фигуре маньяка, объектом преступных поползновений которого являются женщины и дети. Более того, можно заметить и тенденцию к антикреативной идентификации вообще любого убийцу: "Я считаю, что практически каждое убийство несет в себе сексуальный оттенок, – говорит В.Иванов, эксперт-психиатр, который, по замечанию журналиста, "принимал участие в расследовании практически всех громких преступлений серийных убийц, потрясших Петербург в последнее десятилетие". При этом эксперт отмечает, что "практически у всех маньяков-мужчин ярко выраженное нарушение полоролевых ориентаций, поэтому назвать их мужчинами можно только условно". Нам здесь важен не медицинский факт (требующий отдельных доказательств), а представление об убийце как не вписывающемся в систему воспроизводства, его антикреативная идентификация.

Былинные богатыри.

Выпадают из сферы воспроизводства, как правило, и былинные богатыри. Как и разбойники, они уходили из дому в чистое поле, на большую дорогу вооруженными группами (ватаги, дружины, артели, партии и проч.), однотипными по составу (атаман, товарищи, молодые оруженосцы). От разбойников богатыри отличались, главным образом, оценкой, которая, в свою очередь, определялась их социальной позицией. Разбойники - вне социальной структуры, богатыри, поступая на службу князю, включаются в нее.

Обратим внимание на репродуктивный статус богатырей. Один из них, Алеша Попович, размышляя на эту тему, жалуется:

"Всякой черт на сем свете женится,

Не всякому женитьба удавается,

Мне-ка женитьба неудачная,

Молода жена невзрачная".

Причем, по наблюдению Алеши, неудачи в этом плане преследуют большинство богатырей:

Во-первыих, Добрынюшки Микитичу,

Впрочем, и эти двое при ближайшем рассмотрении оказываются не вполне благополучны. Добрыня после долгих скитаний и воинских подвигов возвращается и оказывается на свадьбе своей жены (с тем же Алешею). С именем Добрыни связан еще другой былинный сюжет: он полюбил Маринку, но эта любовь не нашла прокреативного продолжения. Кончилось тем, что Добрыня убил из тугого лука ее "мил-дружка" Ивана царевича, а некоторое время спустя – и самое Маринку (после того, как она обратила Добрыню серым волком). Богатырь никак не может реализовать себя в прокреативной сфере.

Непросто складывается в этом плане и судьба Ильи Муромца. В былине "Три поездки Ильи Муромца" богатырь после долгих сомнений едет по той дороге, на которой, как написано на камне, "женату быть". Но жениться ему не пришлось: встретила его прекрасная королевична, "привела его-де в ложни теплые", но Илья решил вначале испытать кровать тесовую: нет ли подвоха. Бросил на нее королевичну, кровать перевернулась, королевична упала в погреб, где Илья обнаружил "сорок царей сорок царевичев, да и сорок королей королечичев, сорок сильних могучих богатырёв", а с королевичной поступил следующим образом:

В общем, и в данном случае реализовалась отнюдь не прокреативная установка.

Встретившись в чистом поле с неизвестным богатырем (богатыршею), Илья по разным признакам опознает в нем (ней) свое дитя и рассказывает, как в земли во тальянскою он стоял на постое в доме вдовы-калачницы, у которой спал на кроватке на тесовоей. Они обнимаются, потом разъезжаются, но через некоторое время сын (дочь) находит свое положение оскорбительным:

"Да не хочу-де я слыть заугольником,

И возвращается убить Илью. В поединке Илья одерживает верх и все кончается гибелью его наследника:

"Тут скочил-то как Илья он на резвы ноги,

А схватил как поляницу за желты кудри

Да спустил он поляницу на сыру земля,

Да ступил ен поляницы на праву ногу,

Да он дернул поляницу за леву ногу,

А он надвоё да ю порозорвал,

А й рубил он поляницу по мелким кускам…"

"Мы есть роду богатого, именитого,

Именитого роду, княженецкого;

Вы есть роду нищетного, кошельчата".

Тут же припоминает и физический недостаток Хотена, и дурную репутацию его покойного отца:

"А муж-то был да у тя Блудищо,

Да и сын-от уродился уродищо,

Здесь действует общее правило: человек, пребывающий в зоне насилия, оказывается вне воспроизводства. И наоборот: получая доступ к воспроизводству, человек должен оставить зону и практику насилия. "Когда с девками начнут гулять, то никакой драки тут не будет", – говорил вышеупомянутый пинаевогорский атаман.

"Да на что мне-ка старому богачество,

Своего-де у мня много злата серебра…

Да на что мне-ка старому женитися,

Да женитися мне не нажитися.

Молодая-та жена взять чужа корысть,

Да мне-ка старой жены взять не хочется.

Воинскую систему ценностей формулирует и Вольга. Повоевав в турец-земле, Вольга делит с дружиною добычу:

Военные ценности обесценивают ценности воспроизводства (женщин, девушек, брака). Военная программа заменяет и вытесняет прокреативную: "наши жены – пушки заряжены…" Насилие и воспроизводство – это не просто разные, а противостоящие и несовместимые программы. Традиция разводит их настойчиво и последовательно.

Заметим и другое: насилие и любовь – два главных медиатора межличностных связей, мотива и подкрепления взаимодействий. Структура сообществ может поддерживаться силою страха (реальной или потенциальной агрессии) – либо силой родства (репродуктивные связи). Приведенные выше материалы говорят о том, что традиция избегает совмещения этих двух механизмов социальности, возводя между ними культурный (ценностный, поведенческий, половозрастной, символический и т.д.) барьер. Принцип разделения сфер насилия и воспроизводства может быть ключом к пониманию закономерностей локализации и прогнозированию появления зон насилия в структуре социума.

До сих пор мы фиксировали а- и даже антикреативность субъекта насилия; то же можно отнести и к его объекту.

Колдуны и ведьмы.

Обратим внимание на основания, по которым человеку приписывался статус "колдуна" (т.е. он выводился в зону санкционированного насилия, лишаясь общественной защиты). В значительной части, если не в большинстве, случаев таким основанием была их акреативность: непринадлежность к прокреативной сфере (по возрасту, нездоровью, семейному положению) или нарушения прокреативных норм.

Характерно, что объектом физического насилия часто оказываются проститутки, чья сексуальность не носит прокреативного характера, а рассматривается традицией скорее как антикреативная, разрушительная (по отношению к семье, к материнству), причем болевые воздействия по отношению к ним принимают форму культурного стереотипа, едва ли не обычая. В сельской среде распутная женщина во многих случаях идентифицировалась как "ведьма", со всеми вытекающими последствиями.

Мы рассматривали разделение сфер насилия и воспроизводства на примере русской этнической традиции, хотя само явление, возможно, универсально. Приведенные выше материалы говорят о том, что традиция избегает совмещения двух механизмов социальности, возводя между сферами их функционирования культурный (ценностный, поведенческий, половозрастной, символический и т.д.) барьер. Впрочем, социальная практика постоянно вносит коррективы, стремясь преодолеть это разделение.

Замирение

Феномен разделения силовой и репродуктивной сфер может служить не только объяснительной, но и прогнозной моделью при описании зон насилия. В частности, становятся понятны культурные механизмы снижения агрессивности в этих зонах. Замирение происходит тогда, когда включаются средства блокирования насилия, описанные выше: репродуктивная символика, прокреативные, пронатальные, материнские метафоры и ценности.

В рамках молодежной субкультуры есть сегмент, где насилие последовательно и демонстративно блокируется: хип-культура, с ее лозунгом "Любовь, а не война" (или "Любите, а не воюйте") и культом любви. Характерна (и в свете наших предшествующих рассуждений предсказуема) подчеркнутая "женственность" в одежде и всем облике хиппи (длинные волосы, демонстративная "мягкость и слабость"). Проповедуется любовь, как главная ценность, устраиваются антивоенные демонстрации в постели (самая известная – Джоном Ленноном и Йоко Оно перед телекамерами): насилие блокируется репродуктивной символикой.

В среде самих хиппи популярен обряд "усыновления": человек находит себе на тусовке "астральную" или "духовную" мать – женщину, имеющую опыт жизни в этой среде и берущейся опекать неофита. Вещь, подаренная этой "матерью", тоже служит оберегом.

Тот же механизм прекращения насилия осваивает и детская культура. Выше мы упоминали игру "передай другому": она состоит в том, чтобы ударить кого-л. из одноклассников по спине или плечу (и куда придется); получивший удар обязан передать дальше – а то он станет объектом насмешек. "А если не хочешь передавать, то отвечаешь: "Фиги-факи-кулаки – это признаки любви!" Этим способом пользуются в особенности девочки: "Это у нас девчонки так говорят. И можно не передавать. Ну, если ты ее стукнешь, то все засмеются, потому что подумают – ты в нее влюбился!". Репродуктивная символика блокирует силовые программы.

Вероятно, ту же роль – блокировать насилие (во всяком случае, идущее со стороны общества, а также неупорядоченное и произвольное) – играет широко известный культ матери, бытующий в воровской среде. Его проявления многочисленны. В тетрадках-альбомах из камер малолеток (несовершеннолетних правонарушителей) можно обнаружить характерные фразы – клише для татуировок и писем:

Исследователи тюремного фольклора отмечают, что на фоне общей неоднозначности образов и отношений к женщине "только мотив любви к матери не допускает разночтений. Для зека только мать – до конца верный и преданный человек" (Калашникова М.В.,с.348). Ее образ постоянно присутствует в тюремной поэзии, песнях и тостах:

Криминальная среда целенаправленно поддерживает культ матери, доводя до слезливой экзальтации. Но при посвящении в высшую касту тюремной иерархии – касту воров – мифологема "материнства" перекодируется, приобретая иной смысл. Вор клянется порвать все связи с семьей и родителями. Татуировка "не забуду мать родную" приобретает иной смысл: "Под "матерью", - пишет бытописатель криминальной среды А.В. Кучинский, - ворами понималась воровская семья, которая воспитала и вскормила авторитета",– так что вся фраза приобретает характер клятвы на верность тюремному братству. Воровская семья - это небольшое тюремное сообщество, в рамках которого действуют обычаи взаимопомощи (делятся продуктами и т.д.) и обучения; в переносном смысле - сами эти обычаи. Таким образом, весь эмоциональный шлейф, ореол святости, связанный до этого с матерью, переносится на воровское сообщество, воровской закон – он и становится главным (по сути единственным признанным в этой среде) механизмом если не блокирования насилия то хотя бы введения его в известные рамки. Большинство заключенных видит в этом первобытном законе единственную защиту от неуправляемого насилия – беспредела. С точки зрения наших рассуждений, примечательно, что он строится на основе матрицы "материнства". Отметим также, что в воровском арго матка – предводитель воровского сообщества, что является еще одним проявлением той же матрицы.

Таким образом, выход из зоны насилия существует, и, в частности, таким выходом может быть переход в прокреативную сферу.

Итак, мы привели свидетельства традиционного разделения сфер насилия и воспроизводства. Механизмы блокирования насилия связаны с репродуктивными (точнее – с женскими репродуктивными) программами и символами. Отказ от них или отмена ведет к разблокированию насилия, что мы и наблюдали на примере вышеописанных субкультур. Таким образом, мы столкнулись с любопытным феноменом: последовательным разделением программ насилия и воспроизводства жизни, – которое пронизывает всю культуру и является проявлением, возможно, наиболее фундаментальных ее закономерностей. Блокирование программ воспроизводства жизни связано с деблокированием программ ее уничтожения (или телесного потребления, взимания жизни путем насилия). Про- и антивитальные (прокреативные и силовые) стратегии оказываются разделены.