Т.Б. Щепанская
Прагматика некросимволизма
По материалам сравнительно-антропологического исследования профессиональных традиций
В этой статье мы подводим промежуточные итоги исследования профессиональных субкультур, осуществляемого на Кафедре культурной антропологии и этносоциологии Санкт-Петербургского университета в течение последних трех лет.
Внимание к субкультурам связано с проблематикой неформальных механизмов социальной регуляции, которые ощутимы не только в маргинальных, но и в профессиональных средах. Субкультурные традиции становятся источником целых пластов профессиональных норм, таких, как этика, а порой и мистика профессии. Говоря о мистике, мы имеем в виду ее социорегулятивные аспекты: разного рода запреты (у актеров не принято свистеть на сцене, хирурги избегают оперировать родных и коллег), приметы, повседневные гадания и проч., не всегда осознающиеся, но порой определяющие решение, особенно в ситуациях неопределенности. Весь этот массив неформальных правил и стереотипов необходимо принимать во внимание как значимый, но обычно не эксплицируемый фактор, способный модифицировать поведение профессионалов, а тем самым и функционирование соответствующих социальных институтов.
Проект "Профессиональные традиции"
Изучение субкультур (в первую очередь, молодежных и делинквентных) в наши дни уже стало одним из признанных направлений, развиваемых в рамках мультикультурной парадигмы. В то же время, профессиональные субкультуры до сих пор не подвергались сколько-нибудь систематическому изучению, хотя имеются описания отдельных из них, либо только некоторых их проявлений (например, мистических легенд альпинистов, сленга и фольклора программистов и т.п.). Тем не менее, эта сфера еще ждет концептуального оформления как особая область социокультурных исследований. Парадоксально, но профессиональные традиции оказались менее видимы для антропологов, чем субкультуры маргиналов, изучение которых стало уже вполне привычным, хотя еще П. Бергер и Т.Лукман отмечали необходимость, наряду с "аномическими" (т.е. находящимися вне социального нормирования и контроля, в маргинальных сферах), изучать и номические (т.е. вписанные в социум) области культуры
[1. С.160, 314].Начиная с 1998 года на Кафедре Культурной антропологии и этносоциологии осуществляется учебно-исследовательский проект "Антропология города", включавший одноименный курс лекций, разработанный автором настоящей статьи, в сочетании с практикумом. В рамках практикума студенты-антропологи осуществляли полевые исследования в избранных ими социокультурных средах. Эти исследования имели целью составить представление о культурной дифференциации современного городского общества, особенностях и взаимодействии разных субкультурных традиций. Основными методами сбора информации были глубинное полуформализованное интервью, записи фольклора (под которым понимались дискурсивные стереотипы, воспроизводимые той или иной традицией), наблюдение. Особое внимание уделялось изучению профессиональных традиций, в основу которого была положена разработанная мною программа "профессионал" (включающая блоки "Профессиональная биография", "Идентичность", "Отношения и формы общения", "Атрибутика, ритуалы, фольклор"), которую собиратели модифицировали, адаптируя ее к специфике исследуемой среды.
Сегодня студентами Кафедры собран полевой антропологический материал по целому ряду профессиональных традиций. Наиболее развитые субкультуры были обнаружены в среде медиков
(собиратели – В.Монич и А. Рябикин), актеров (Н. Зайцева), геологов-полевиков (С. Федосеенко), в меньшей степени у школьных учителей (М.Пшенай-Северина, М. Тагеева). Признаки начавшегося процесса формирования субкультур зафиксированы в относительно новых социальных средах уличных торговцев (И. Ивлева, Л.Науменко) и бизнесменов – владельцев мелкого и среднего, также преимущественно торгового, бизнеса (О. Косатая, О.Евлампиева). Спорадически мы обращаемся к сведениям о своеобразной субкультуре рок-музыкантов, собранным А. Зайченко (1999 г.) и Златой Бредовой, участницей другого проекта ("Молодежные движения и субкультуры Санкт-Петербурга, рук.В.В. Костюшев, 1998 – 1999 гг.) [2}. Ссылаясь на полевые материалы участников проекта (в тексте: [ПМ]), мы будем указывать фамилию собирателя и время записи. Материалы исследований С. Федосеенко, Н. Зайцевой, В. Монич, А. Рябикина будут частично представлены в сборнике студенческих работ, который планируется к публикации Издательством Санкт-Петербургского университета в 2002 году.Наша задача – проанализировать некоторые результаты этого – пока пилотного – этапа исследования профессиональных традиций, с тем, чтобы наметить перспективные модели их дальнейшего изучения. Для конструирования таких моделей первостепенное значение приобретает обнаружение черт сходства разных традиций, что позволило бы создать общую матрицу для их описания и затем сравнительного изучения.
Встает вопрос, насколько вероятно обнаружение такой общей матрицы и правомерна сама гипотеза о ее существовании. Отметим, что представление о такой общности существует в самосознании людей разных профессий: они довольно часто пытаются определить свою профессию через аналогии с другими: учительница говорит, что в ее профессии нужно "быть актером, обладать ораторскими способностями"; три из десяти учительниц заметили, что
"учителя чем-то похожи на врачей". Врачи Института им. Склифосовского говорят, что их клинику "можно сравнить с передовыми частями в армии"[3]. По всей вероятности, это сравнение не случайно, а традиционно, т.к. врачи реанимационной бригады Скорой помощи в Санкт-Петербурге называют себя штурмовиками [4. C.11]. Актеры своим искусством врачуют душу. Такого рода метафоры и сопоставления заставляют предположить, что носители разных профессий предполагают существование общей матрицы, по меньшей мере, для нескольких из них.Собранных материалов пока недостаточно, чтобы произвести полное сопоставление всех элементов разных традиций. Однако уже видимы некоторые общие черты, среди которых нам важно отметить общие пласты символики и представлений, определяющих внутреннюю логику изучаемых субкультур (и в особенности логику социальной регуляции). Мы обратили, в частности, внимание, на символику смерти, которая в том или ином виде зафиксирована во всех попавших в поле нашего зрения традициях. В одних она реализуется в виде развернутых ритуалов (медики), в других – в символизме текстов, примет (актеры, геологи) или постоянных метафор – речевых штампов (бизнес-культура, уличные торговцы). Проводя здесь сопоставительный анализ некросимволизма в разных профессиональных средах, мы ставим две главных задачи: во-первых, сопоставление форм его реализации (связанных с символикой смерти мотивов и контекстов), во-вторых – социальной прагматики (ситуаций и социальных последствий актуализации символики смерти). На данном этапе нам важно, в первую очередь, отметить черты сходства, с тем, чтобы построить хотя бы общие контуры единой матрицы, в рамках которой можно было бы проводить дальнейшие более детальные сопоставления и выявление специфики разных субкультур.
Еще раз подчеркнем: мы сравниваем здесь не столько практики, сколько знаковые системы, в первую очередь дискурсы профессиональных сред (то, что называется "профессиональный фольклор", арго, устойчивые формулы и метафоры). Объектом нашей реконструкции становятся не сами профессии и даже не личные представления о них отдельных профессионалов, а способы их моделирования в коллективном дискурсе. Символику смерти мы рассматриваем как один из типов символических моделей или одно из средств описания профессий.
Итак, первая из заявленных нами задач – морфологическое описание комплекса связанных со смертью представлений в разных профессиональных традициях. Должно получиться нечто вроде каталога основных мотивов = форм бытования этих представлений. Вторая – прагматическая – задача будет решаться по ходу анализа этих мотивов и их разновидностей. В зафиксированных нами текстах прослеживается два основных проявления некросимволизма: первое – некросимволизация (маркирование символикой смерти) поля и объекта профессиональной деятельности; второе – конструирование средств преодоления смерти. В силу ограниченности объема статьи мы здесь проанализируем только первое из этих проявлений.
Некросимволизация профессии: "иной мир"
В дискурсе разных профессий прослеживается тенденция описывать сферу своей деятельности как потусторонний либо лежащий вблизи его границы, т.е. маркировать область профессиональной деятельности знаками смерти.
Мотив нахождения на грани жизни и смерти – важный элемент самосознания медиков
. В дискурсе практикующих медиков фигурируют формулы: вытаскивать людей с того света, упустить больного, потерять его, – моделирующие нахождение на грани "того" и "этого" миров [3]. Студенты-антропологи, проводившие наблюдения в медицинских вузах Санкт-Петербурга, отметили, что их ровесники – будущие медики гордятся своей профессией, видя ее преимущество в том, что "в их руках порою жизнь людей", что гуманитарии или технари "ничего не смогут сделать, если у них на руках будет умирать человек". Умение и привилегия действовать в этой пограничной ситуации переживается ими как своеобразная власть над жизнью и смертью больного и становится одним из основных элементов конструирования своего статуса врача: "Понимаешь, что твоя ошибка может стоить человеку жизни… и это не шутки, это чертовски важно. Да, я чувствую, что буду очень важной персоной", – говорит студент-медик, один из собеседников В. Монич [ПМ. В. Монич, 2000 г.] Отметим, что в качестве модельной для своей профессии ситуации будущие врачи представляют нахождение между жизнью и смертью, хотя в реальной практике врачей она скорее исключительна, если учесть, что большинство их трудится в амбулаториях. Однако именно способность действовать перед лицом смерти становится решающей составляющей их самоопределения и понимания ими статуса врача.Мотив пограничной локализации сферы профессиональной деятельности повторяется и в описаниях деятельности профессиональных спасателей, которые, следуя журналистской метафоре (основанной на интервью со спасателями), "появляются там, где нужно побалансировать между жизнью и смертью"
[5.C.10]. Такие метафоры кажутся сами собой разумеющимися, когда речь идет о профессиях врача, спасателя или военного. Однако, аналогичные модели описания сферы своей деятельности характерны и для, казалось бы, менее опасных профессий актера, торговца или музейного работника.В собранных Н. Зайцевой интервью и байках актеров театра им. Ленсовета (СПб) едва ли не самым общим местом является тема опасности театра, актерской профессии и самого пространства сцены: "Сцена – очень опасная для артиста вещь… опасностей в театре очень много" (О. Андреев). В ее записях множество актерских баек о том, как с треском обваливаются декорации, ломается механизм сцены и декорация наезжает на зал, едва не придавив сидящих в передних рядах детишек, актер падает в зал или оркестровую яму, на сцене начинается пожар и т.п.
[ПМ. Н.Зайцева, 2000 – 2001 г.]Среди проявлений некросимволизации театра – известный мотив "смерти на сцене", а также представления о трагедийных спектаклях, само участие в которых вызывает смерть или другие несчастья у актеров и постановщиков. Иногда с образами смерти связывают само театральное здание: например, о театре Балтийский Дом ходят легенды, что он построен на месте кладбища; с этим обстоятельством актеры театра им. Ленсовета связывают свое нежелание играть на его сцене – там, мол, всегда что-то неудачно.
Сходный мотив фигурирует и в школьном фольклоре. Целый ряд школ в Санкт-Петербурге, по легендам, которые ходят в их стенах, построены на месте кладбища или их строительство связано с убийством. "Нашу школу строили солдаты, и одного солдата замуровали под ней, – вспоминает одну из таких легенд нынешняя студентка ф-та социологии. – И над этим местом в классах учителя всегда раздражительные – это привидения ходят. И там всегда холодно"
[ПМ. Т. Щепанская, 2002 г.]. Примечательно, что некросимволизация школьного пространства мистически связана в этом тексте с раздражительностью учителей (т.е. нарушением их профессиональной коммуникации). Другой текст записан от одиннадцатилетних учеников другой питерской школы: "На месте нашей школы было кладбище, и когда ее строили, то находили много человеческих костей". Те же разговоры ходят в среде родителей и учителей этой школы. Дети утверждают, что "в подвале есть привидения, и туда нельзя ходить. И поэтому в школе всегда хочется спать". Эти легенды служат, среди прочего, обоснованием большой текучки среди учителей этой школы: "На месте нашей школы было кладбище, под ней кровавая река текла… Течет эта река с кладбища, из школы нашей. Ну как объяснить иначе резкое понижение (количества. – Т.Щ.) учителей? Все оттуда уходят" [ПМ. Т. Щепанская, 2001 г.].Учителя, рассказывая о своем ощущении школьного пространства, нередко характеризуют его как страшное место, вытягивающее жизненные силы: оттуда приходишь, как выжатый лимон. "В тот период школа была таким страшным заведением, просто ужасающим, я наблюдала жизнь школы изнутри и я видела так много ужасного…" [ПМ. М. Тагеева, 1999 г.]. Повседневные школьные дела: подготовку плана занятий, общение с директором и завучем – многие учителя описывают в таких понятиях, как "ужас", "экзекуция", "кара". Иногда описание своего физиологического состояния при этом приближается к описанию симптомов тяжелого заболевания: "Я боялась до обморока директора, сердце в пятки уходило, поднималось давление, если встречала ее в школе. Она сумела сделать из простой процедуры проверки журнала экзекуцию" [ПМ. М.Пшенай-Северина, 1998 – 99 гг.
]. Мотив страха возникает в тех же ситуациях, что и метафора смерти: ситуациях декоммуникации (нарушения отношений с коллегами, неуверенности в своем умении справиться с классом) [6].В среде музейных работников имеют хождение мрачные легенды, связанные с музейными зданиями. Напомним известный петербуржцам сюжет о Павле Первом, который ровно в полночь появляется со свечкой за окнами Михайловского замка. От музейных работников можно услышать легенды об оживающих ночами мумиях, истории о хранящихся в запасниках жутких экспонатах (отрубленных человеческих головах и т.п.). Подобные мотивы мы фиксировали, в частности, в фольклоре Кунсткамеры:
Здесь осаждают выходы и входы,
Из гардероба слышен вой и стон.
И всех интересует: где уроды?
Где голова Марии Гамильтон?
(здесь и ниже приводятся стихотворные отрывки из текстов юбилейного капустника, написанные в начале 1980-х гг. одним из видных этнографов, который озвучил весьма типичные для работников этого музея бродячие мотивы). В байках и капустниках Кунсткамеры фигурируют (в качестве ее символа) хранящиеся там препараты – заспиртованные уродливые младенцы и человеческие эмбрионы:
Триста лет мы с тобой в одной банке
Провели, мой красавец-урод.
И, забыв про невзгоды и пьянки,
К нам тянулся российский народ.
Сам же музей изображается как мрачный подземный мир, прозекторская:
Здесь в прозекторской мрачно и худо,
Не Кунсткамера – жуткий подвал… (текст относится к началу 1980-х гг. и написан для юбилейного капустника).
Многие работники музеев – этнографы и археологи – главной сферой своей профессиональной деятельности считают поле – научные экспедиции. С ними связан обширный пласт текстов (нарративов, песен и паремий), многие из которых описывают поле как "иной мир", область непосредственного контакта с потусторонними силами. Этнографы во время полевых исследований сталкиваются с мирами иных культур, археологи – культурами иных времен, да к тому же еще, как правило, на материалах захоронений. В экспедиционном фольклоре нередко фигурируют те или иные образы потусторонних сил. Среди петербуржцев – участников раскопок на Кубани нами были записаны легенды о дорожницах, белых призрачных женщинах, которые бродят по дорогам в степи. Перед аварией они встают на дороге перед машиной, раскинув руки, бросаются на лобовое стекло, чтобы шофер остановился (некоторых дорожницы будто бы спасали перед обрывом или размытым участком дороги, других заманивали в опасное место).
Участники археологических экспедиций в Туву и Хакассию рассказывали о мистических случаях, происходивших при раскопках нетронутых грабителями курганов. Суть их в том, что археологу открываются события из жизни людей, чьи захоронения они раскапывают. Во сне или видениях они наблюдают обстоятельства смерти этих людей. Приведем два сюжета, относящихся, по мнению рассказчика, к середине и концу 1980-х гг. Первый – о Белой женщине: во время раскопок кургана одному из археологов мерещится юная женщина в белом замшевом платье, спускающаяся с гор. Позже ее видят и другие участники экспедиции, причем все видящие ее испытывают невыносимый ужас, ощущение холода и чужести. Группа принимает решение сняться с места и уйти до окончания намеченных работ. Второй сюжет связан с раскопками захоронения старика и двух женщин. Одному из молодых археологов снится кошмар, он кричит во сне. Рассказать свой сон наутро он наотрез отказывается, но придя на место раскопок, подробно описывает будущие находки: "Вот, будем копать, вскрывать, – он почему-то говорил ну как бы шутя, со смешком… что в верхних камнях будет лежать скелет старика, он будет нетрадиционно захоронен, он будет лежать на животе, а шея будет свернута на 180 градусов… В руке у него будет зажат нож – он даже, по-моему, назвал орнамент какой-то… будет пряжка, останется там медная, вот, и будут перебиты в суставах ноги и руки… Ну, а под ним будут уже в грунте по-настоящему два каменных ящика – гроба – и в них будут скелеты молодых женщин". После того, как все это в деталях подтвердилось, парень "стал в лице меняться… видимо, внутренне он надеялся, что вот ничего это не сбудется, и тогда все нормально, значит, это сон. Но не тут-то было". Тогда он рассказал свой ночной сон, будто он стоял в толпе зрителей во время погребального обряда: бубны, костры, горы ("по очертаниям гор… понял, что это именно эта долина"); хоронят знатного старика. По кругу ходит шаман, выхватывает из толпы двух женщин и ударом ножа убивает их. "Видимо, то ли рабыни его, то ли жены… все воспринимали это как зрелище, смотрели… а у меня... был такой ужас, мне почему-то было очень страшно, я находился в задних рядах – настолько все это было реально: вот эти запахи, вот эта… ну, они опять стали ходить, опять убыстряется ритм, ускоряется, я понял, что они ищут почему-то меня… нельзя смотреть, нельзя встречаться взглядами. Вот. Я только хотел… опустить глаза, но не успел. Вот… И наши глаза встретились… такой ужас, ну, как в ужасном фильме.. Он протягивает руку, говорит: – Вот он! – и они стали ко мне продираться…я не выдержал, закричал, и вот я пришел в себя, когда увидел вас вокруг меня сидящих, что вот вы меня толкаете…" Рассказчики – и тот, кому приснился этот сон, и те, от кого я слышала в разных версиях этот рассказ, – подчеркивают распространенность подобных сюжетов в археологической среде: "Ну, другим археологам рассказывали, а они – ну, мы думали, что они там будут смеяться, – не то
что смеяться… а… такая реакция была, совершенно, как будто в порядке вещей. Ну, а просто у них, археологов… просто вот эти истории у них довольно-таки распространены: как правило, что-то такое вот происходит, когда вскрывают вот захоронения, могильники, то есть вот не потревоженные еще в то время…" [ПМ. Т. Щепанская, 1997 г.].Этнографам поле их профессиональной деятельности также представляется как контакт с иными мирами, иногда бой с темными потусторонними силами:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С забвенья силой темною,
С тоскою неживой [ПМ. Т.Щепанская, 1999 г.].
В этой песне, сочиненной к одному из привальных или юбилейных застолий студентами-этнографами, в роли "темных сил", бушующих в поле их деятельности, выступают забвенье, тоска, а также некие, по всей вероятности, персонифицированные, хотя и не названные силы:
Дадим отпор губителям
Преданий и времен.
Нетрудно заметить, что, как и в предыдущих случаях, "темными силами" оказываются коммуникативные затруднения, барьеры, препятствующие получению информации.
Маркирование сферы своей деятельности как пространства смерти характерно и для геологов-полевиков. Поле – главная составляющая профессии – в геологическом фольклоре (байках, песнях, шутках) предстает как иной мир, где постоянно ощущается близость смерти. Сюжетной основой баек часто становятся рассказы об опасных случаях в маршруте. Рассказывая об экспедициях, многие респонденты вспоминают, прежде всего, про технику безопасности (перед каждой поездкой полагается пройти инструктаж). Мы просматривали альбомы, которые делают геологи на память об экспедиции. Характерны сюжеты помещенных там рисунков: на одном из них огромный медведь с ножом и вилкой приготовился есть даму-геологиню, которая орет перед ним на тарелке, отталкивая нож.
На другом изображены три огромных бородатых мужика с дубинами и кайлом. На третьем – мелкого размера геолог с большим рюкзаком, над ним медведь с плотоядно-злорадным выражением на морде. В альбомах такого рода помещены также фотографии, большая часть которых изображает особенности экспедиционного быта, подчеркивая его противоположность привычному городскому: экспедиция рисуется как иной, перевернутый мир. Встречаются и сюжеты, обыгрывающие мотив смерти: например, на одной из фотографий в альбоме, показанном Н. Федосеенко, парень-геолог стоит с лопатой в прямоугольной яме, похожей на могилу. В одном из собранных ею интервью есть рассказ геолога, как во время долгого ожидания вертолета мужчины – участники экспедиции выпачкались углем, прицепили хвосты и куражились, изображая чертей, как бы материализуя идею потусторонности экспедиционного бытия [ПМ. Н. Федосеенко, 2000 г.]. В рассказах геологов (как и этнографов, антропологов и археологов) после экспедиций часто акцентируются сюжеты о виденных там заброшенных сталинских лагерях – "говорят, оттуда живые не выходили"[7. C.7], – и о костях заключенных, вымываемых северными реками из вечной мерзлоты.Профессиональная субкультура геологов первоначально складывалась в единстве с традициями, объединявшими горных инженеров и шахтеров. Собственный День геолога (в апреле, приуроченный к началу полевого сезона) появился не так давно, и многие еще помнят, что раньше геологи отмечали в качестве своего профессионального праздника День шахтера (20 августа). У шахтеров соотнесение пространства своей деятельности – шахты – с потусторонним миром давно стало общим местом. Журналистка О. Галкина, посетившая Кузбасс, описывает посещение шахты, как спуск в преисподнюю, подчеркивая ощущение опасности: "Мы начали спускаться
по очень скользкой деревянной лестнице вниз. Темно, сильно дует и вообще жутковато". Тут же возникает тема гибели в шахте, заходит разговор о том, сколько в последние годы здесь погибло шахтеров. "А Вам-то как работается?" – спрашивает журналистка, добравшись, наконец, до работавших внизу людей. – "Да ничего. Еще десяточек лет протянуть, и в могилку", – отвечает один из рабочих, вполне крепкий на вид, добавив, что ему сейчас пятьдесят, а "наши-то все едва до шестидесяти дотягивают. Чем я лучше? Я же в шахте уже двадцать пять лет" [8. С.5]. Шахта изображается как мрачное, губительное для жизни людей пространство, и ее подземное расположение только усиливает сходство с преисподней.Еще одна среда, которая попала в поле зрения участников программы, это мелкий и средний торговый бизнес: с одной стороны, его владельцы-бизнесмены (мужчины и женщины), с другой – уличные торговцы (в основном, женщины), работающие как на хозяев, так и индивидуально (на уровне повседневной работы те и другие образуют общую среду). Эта среда, а точнее, среды (т.к. верхний и нижний уровни отчетливо разделены) существуют не так давно, и трудно пока говорить о существовании сложившейся торговой субкультуры. Однако признаки ее формирования уже фиксируются как в дискурсивной, так и в нормативной сфере. Среди прочих, имеются и стереотипы, апеллирующие к символике смерти и выживания. "Умереть не хочется, а продать хочется", – это поговорка записана от уличного книготорговца. Конструируется шкала, один полюс которой – успех профессиональной
коммуникации, а другой – смерть. Та же шкала просматривается и в сленге торговцев (как продавцов, так и бизнесменов), которых бомбят (т.е. грабят) бандиты и душит налогами государство. И. Ивлевой зафиксированы случаи, когда уличные торговцы на рынке обвиняли соседку в колдовстве, т.е. апелляции к потусторонним силам, именно в этом видя причину того, что у нее будто бы покупают, а у них товар лежит нераспроданный. Одну даже прозвали – Колдунья. Все это выливалось порой в громкие скандалы, ее пытались прогнать с рынка [ПМ. И. Ивлева, 1998 – 1999 гг.]. Коммуникативные неудачи (неспособность привлечь внимание покупателей) торгующие на рынке женщины объясняли вмешательством потусторонних сил.Владельцы бизнеса описывают свое дело как постоянную борьбу за выживание: "Бизнес – это борьба за выживание" (М 43 года); "Среда бизнеса и торговли – очень специфическая среда, не каждый человек выживает в ней – не потому, что он не подходит по умственным способностям, а по моральным" (Ж 42 года) [ПМ. О. Косатая, 1999 г.
]. Их, как и мелких торговцев, бомбят, душат, кидают, подставляют под удар. Сфера профессиональной деятельности моделируется как агрессивная, опасная для жизни среда, что связывают, прежде всего, с неустойчивостью правил и отсутствием определенности: "Бизнес в России является неустойчивым… многие изменения просто невозможно предсказать". "Бизнес в России… таит в себе массу непредсказуемых моментов, каждый день может произойти нечто "из ряда вон" (М 39 лет) [ПМ. О. Евлампиева, 1999].Итак, символизация профессиональной деятельности как губительного, а то и потустороннего пространства, маркирование ее знаками смерти обнаруживается в той или иной мере в дискурсе разных профессий. Эта модель реализуется и в ритуалах посвящения.
"Временная смерть" в ритуалах посвящения
Если поле профессиональной деятельности выглядит в фольклоре как потусторонний мир, то, чтобы стать профессионалом, нужно к этому миру приобщиться.
Практически все сколько-нибудь разработанные профессиональные традиции включают посвятительные действия, более или менее ритуализованные. Иногда они растянуты на длительный период (например, время обучения в вузе). Нам важно отметить, что эти ритуалы обычно предполагают прохождение неофита через пространство или состояние временной смерти. Ярче всего мотив соприкосновения со смертью прослеживается у будущих медиков.
Роль своеобразного посвятительного ритуала у них служит первое посещение морга или прозекторской (анатомички) на младших курсах. Студенты одного из мед.вузов Санкт-Петербурга вспоминают, как их встретил транспарант: "Добро пожаловать!", вывешенный над входом старшекурсниками. Лозунг приглашал одновременно в мир новых впечатлений, связанных с непосредственным контактом с мертвым телом – и в профессиональное сообщество. С посещением этого мрачного заведения связано множество студенческих баек, самый распространенный сюжет которых – как "студенты на первом курсе падают в обморок при виде трупов и потом вылетают из института за профнепригодность"– указывает на придаваемое этому посещению значение посвятительного испытания [ПМ. В. Монич, 2000 г.
]. О тех, кто не выдержал – упал в обморок, устроил истерику, обычно говорится: "перевелся на другой поток", "куда-то ушел": не прошедшие испытание так или иначе устраняются из профессионального сообщества (это убеждение существует, разумеется, на уровне "должного", "правильного", т.е. конструируемой нормы, а не практики). Однако, случаи обмороков и истерик, по общему убеждению, редки, о них просто чаще рассказывают, но только в третьем лице. О себе большинство студентов говорит, что им "не составило никаких проблем знакомство с человеческим трупом" и многих еще "утвердило в их решении стать медиками" [ПМ. А. Рябикин, 2000 г.]. Зато чужих медики берут с собой в морг крайне неохотно. В. Монич, больше года общавшаяся с будущими врачами и ставшая в их среде, кажется, вполне своей, побывала уже на занятиях и ночном дежурстве. Однако, говорит она, "как я ни просила своих друзей и знакомых отвести меня в морг – мне это не удалось. Говорят, что бывало, когда в морг приходили чужие люди, это неправильно, потому что эти люди не принадлежат к этой профессии, и особо им смотреть нечего". Соприкосновение с мертвым телом имеет еще и смысл приобщения к некоему сокровенному знанию, консолидирующему медицинское сообщество и отделяющего его от непосвященных.Посещение морга имеет значение временного пребывание по ту сторону жизненной черты, в мире небытия. При этом совершаются ритуальные действия с целью приобщения к нему, получения его вещественных атрибутов. При первом посещении анатомички или морга нужно коснуться большого пальца трупа, "чтобы не было кошмаров"; с той же целью некоторые советуют взять частичку от первого препарата (трупа), лучше всего косточку, "потому что она не разлагается"
[ПА, А. Рябикин, В.Монич, 2000 г.]. В студенческом фольклоре будущих медиков отдельный пласт составляют рассказы "о черепах": о том, как студент-медик уносит с собой косточки от препарата (например, "чтобы подготовиться к зачету"), а "когда-то давно" будто бы уносили целые черепа и вываривали дома в кастрюле. Теперь владение черепом приписывается иногда студентам-иностранцам. Все эти знаки причастности к потустороннему фигурируют в текстах (медицинский "черный юмор") как знак, разделяющий свою и чужую среду. Свои, заметив у героя косточку, узнают в нем коллегу и вступают в разговор: в записях В. Монич есть рассказ о том, как парень в метро изучал кусочек височной косточки, сверяясь с конспектом, и девушка, тоже студентка, ехавшая в метро, стала спрашивать у него, что это за кость. С другой стороны, характерны сюжеты про домашних (мам, бабушек, соседок), которые падают в обморок, пугаются, убегают, обнаружив в квартире череп. Причастность к миру и атрибутам смерти – привилегия профессионалов, недоступная и шокирующая для непосвященных. На эту причастность указывают и другие профессиональные символы, играющие роль опознавательных знаков в медицинском сообществе. "Свой свояка видит издалека", – говорят студенты-медики, утверждая, что могут всегда узнать коллег в транспорте и на улице по запаху формалина. – "От нас постоянно пахнет формалином: работа с трупами, органами, другим материалом…" [ПМ. А. Рябикин, 2000 г.]. Запах формалина, человеческие косточки в руках, черепа в доме, обращение с мертвым телом в анатомичке – все это акцентируется в фольклоре как знаки символической самоидентификации с миром и образами смерти. Врачи предстают в их собственном и журналистском дискурсе как существа, отчасти принадлежащие потустороннему миру, например, о врачах "Скорой помощи" пишут как об ангелах-спасителях [9].В студенческом фольклоре фигурирует еще одна форма посвящения в медики, которая связана с переживанием временной смерти: так называемый синдром 3 -го (или 1-го, 2-го и т.д.) курса. После изучения симптомов разных заболеваний студент обнаруживает у себя признаки самого тяжелого, грозящего неминуемой смертью. Он не спит несколько ночей, потом обращается к преподавателю, который советует принять успокоительное. После этого он может считать себя врачом [ПМ. В. Монич
, 2000г.].Любопытный сюжет, обыгрывающий тему соприкосновения со смертью, зафиксирован в одном из музеев Санкт-Петербурга. Его многочисленные экспонаты – препараты человеческих эмбрионов и внутренних органов – хранятся в сосудах со спиртом, который время от времени надо менять. Ходят слухи, что приглашаемые для этой цели студенты-медики выпивали списанный спирт "из-под уродов".
Несколько трансформированный вариант этого сюжета ("выпивание спирта, предназначенного мертвым") записан среди антропологов, которым "всегда дают огромное количество спирта на промывку костяка". Правда, эти рассказы относятся обычно к безвозвратно ушедшим временам. После раскопок первого захоронения полагалось обмыть первый череп, т.е. устроить небольшое застолье. Ходят и совершенно легендарные рассказы о некоторых антропологах, которые настолько освоились в этой сфере непосредственного соприкосновения с миром мертвых, что будто выпивали водку, оставленную местными жителями в захоронениях. Надо сказать, что подобными рассказами пугали непрофессионала – востоковеда, поехавшего в антропологическую экспедицию. Это был как бы знак дистанции, разделявшей профессионалов и неофита: "Мне с моей нежной организацией, – говорит этот человек, – вообще трудно даже представить. А он выпивал" оставшийся в стаканчике спирт, смешанный с грунтовыми водами [ПМ. Т. Щепанская, 2000 г.
].Еще более непосредственно ситуация переживания близости смерти входит в посвятительные ритуалы у представителей опасных профессий: спасателей, парашютистов и т.п. Существуют легенды о том, как "проверяют" человека спасатели, прежде чем принять его в свой клан. Одна из них повествует о том, как в эту неформальную структуру лет 10 – 12 назад был принят будущий начальник Морского центра. После успешного завершения спасательной операции, которой он руководил, его взял на борт опытный вертолетчик-спасатель В. Базыкин. "Поднимается на высоту 300 м и начинает падать. Вертолет пикировал, пока не стал царапать носовым шасси гребни волн, а Базыкин все это время смотрел на реакцию ледокольного капитана Б. Лицо пациента осталось спокойным. Так Базыкин проверил, можно ли иметь с Б. дело"
[10. С.2].По обычаю, парашютист должен проставиться после того, как у него случилась неполадка с парашютом (не сработал основной купол, пришлось открывать запасной). В этот день он больше не прыгает и собирает для друзей стол за свое спасение – "вторую жизнь" [ПМ. Н. Потехина, 2000 г., рук.В.В. Костюшев
]. Летчики проставляются после первого приземления, получая право поднять профессиональный тост "За то, чтобы число взлетов равнялось числу приземлений". Актеры проставляются после первого выхода на сцену, который традиционно описывают как едва ли менее страшное, чем первый прыжок или полет. "Однажды, когда я еще был на первом курсе, – вспоминает этот момент О. Андреев, – зашел в буфет чайку попить. Туда залетает режиссер в панике – не пришел артист на спектакль. – Давай, переодевайся, будешь за него! Меня переодели в разбойника. Я, конечно, в жутком зажиме, у меня мандраж, я весь боюсь. И – меня на выход. А выход был через зал на сцену. Мы идем через зрительный зал, пугаем детей. Я решил выпрыгнуть на сцену кувырком – ну, решил продемонстрировать свои акробатические способности. Я прыгнул, сделал кувырок. Так что первый выход на сцену у меня был кувырком" [ПМ. Н. Зайцева, 2000 – 2001 гг.].В целом все эти ритуалы имеют одну и ту же структуру: прохождение через страх первого опыта профессиональной деятельности, которое в некоторых случаях прямо обозначается как опыт соприкосновения со смертью, в других – подчеркивается переживание страха, ужас и его преодоление, а затем присоединение к профессиональному сообществу, подкрепляемое коллективным застольем.
Страх или смерть – это обозначения одного и того же: коммуникативного барьера, препятствующего осуществлению профессиональной деятельности. Этот барьер должен быть преодолен. В фольклоре профессионалов метафора "преодоления смерти/страха" нередко используется как матрица для описания различных аспектов своей специальности, а также атрибутов и функционирования профессионального сообщества.
Профессия и коммуникация
Итак, мы отметили феномен использования символики смерти в неформальном дискурсе ряда (фактически, всех исследуемых) профессий. Теперь перейдем к вопросу о ее прагматике.
По-видимому, представление сферы своей деятельности как пространства, отмеченного знаками смерти, следует считать одним из способов ее моделирования в дискурсе профессионалов. Сразу скажем, что это не единственная из возможных моделей, но используется она достаточно систематически, что заставляет нас задаться вопросом о последствиях такого использования, т.е. прагматике использования символики смерти в описаниях профессиональной деятельности.
В каких ситуациях она актуализируется? По ходу изложения мы обращали внимание, что почти всегда это ситуации нарушения профессиональной коммуникации: те или иные проявления коммуникативных барьеров, препятствующих информационному обмену между профессионалом и объектом его деятельности.
Геолог В. Алексеев, доцент Горного университета, говорит о кристаллах, которые изучает и коллекционирует, как о "высшей форме смерти". Обратим внимание на мотивировку такого определения: "Они – полная противоположность нам… Мы – несимметричные, неприспособленные, максимально смертные и уязвимые, стремимся изменить все вокруг себя. Кристаллы – замкнутые системы с максимально упорядоченным строением вещества. Можно сказать – высшая форма смерти. Если они принимают энергию, то тут же ее отдают… Он (камень. – Т.Щ.) не ваш, он ничей. Мы им безразличны…"
[7. C.7]. Геолог подчеркивает коммуникативные характеристики объекта своей деятельности: замкнутость, "безразличие" к внешнему миру и наблюдателю – т.е. коммуникативный барьер, преодолением которого и занимается геологическая наука.Для медиков партнером по коммуникации выступает больной – но не его личность, а тело, в известной мере деперсонифицированное. Первостепенное значение имеют сигналы, идущие непосредственно от тела, чаще всего визуальные (главная форма врачебной коммуникации – осмотр), слова же самого больного имеют ограниченный статус жалоб или анамнеза, которые приобретают значение только после того, как будут истолкованы врачом, который способен выделить в них симптомы (т.е. собственно значимую во врачебном дискурсе информацию). Характерны довольно распространенные жалобы больных на то, что врач не желает выслушать их, что в правозащитной и отчасти социологической литературе относят за счет медицинского патернализма
[11]. Возможно, здесь проявляет себя общая особенность медицинской коммуникации, когда партнером выступает не личность больного человека, а его тело, выведенное из-под единоличной власти его обладателя уже тем, что врач получает к нему доступ (право касаться, осматривать, преодолевая обычные границы интимности). Безличный характер общения подчеркивают принятые в стационарах обращения не по имени-отчеству, редко по фамилии, а чаще всего просто: больной или мамочка (в родильных домах). Степень деперсонификации тем выше, чем более выражен статус больного (тяжелее болезнь): в идеале больной вообще не говорит, врач прочитывает (осматривает, слушает) его тело. Причем, чем выше степень деперсонификации (беспомощности, тяжести состояния) тела, тем больше степень доступа к нему врача. Идеально деперсонифицированное, а потому максимально доступное для исследования тело – это труп. Максимум информации можно получить только при вскрытии, которое рассматривается как окончательное установление истины о болезни; в случае расхождения с клиническим диагнозом более точным признается паталогоанатомический. "Паталогоанатом – лучший диагност", – гласит весьма широко распространенная врачебная мудрость. Таким образом, исследование трупа в прозекторской рассматривается как идеальная модель врачебной коммуникации (диагностики), с чем, вероятно, и связана обильная представленность рассказов об этом в медицинском фольклоре.Мы уже говорили, что посещение прозекторской и препарирование трупа фигурирует в медицинских байках как необходимый элемент посвящения в профессию. Вероятно, именно потому, что моделирует основной тип врачебной коммуникации. Мертвое тело во время учебных занятий служит моделью тела больного: когда студент сделал неправильный надрез, преподаватель воскликнул: "Да Вы что! Что Вы наделали! Вы же перерезали жизненно важную артерию,
да еще зашиваете! Да если бы это был живой пациент, он бы умер у Вас на столе!" [ПМ. В. Монич, 2000 – 2001 гг.]. Потом эта модель переносится и в медицинскую практику, давая знать себя в медицинском юморе и повседневных разговорах. Студенты Свердловского гос. Мед. Института во время дежурств в клинике заметили, что больных, находящихся в Приемном покое, там называют "приемные покойники" [12]. Когда во время доклада на Лотмановских чтениях (М., РГГУ, 2001) я высказала мысль о том, что труп во врачебном фольклоре служит моделью идеального больного, присутствовавший там врач подтвердил это как само собой разумеющийся факт, и мы одновременно хором сказали все ту же сакральную фразу: "Паталогоанатом – лучший диагност".В результате переноса этой коммуникативной модели на общение с пациентом формируется то, что медики называют "профессиональный взгляд", когда доктор привыкает воспринимать сигналы, идущие от тела, абстрагируясь от личностных характеристик больного. На первых порах этот взгляд распространяется и на здоровых людей – по-видимому, представляющихся потенциальными пациентами. Уже на втором курсе будущие доктора сами замечают, что "человека рассматривают сквозь призму профессии - как труп в анатомичке" и даже "представляют его лежащим на операционном столе в анатомичке". А. Рябикин с некоторым замешательством заметил, что студентки второго курса во время интервью "очень пристально рассматривают" его анатомические особенности, восклицая: "Какие у тебя интересные собачки (т.е. косточки у носа)!", и что они в первую очередь оценивают у собеседника "индивидуальные особенности строения скелета, черепа, состояние кожного покрова и другие признаки". Подобное заметила и В. Монич, работавшая со студентами-медиками четвертого курса: во время беседы, вспоминает она, будущие врачи "окружили и стали рассматривать мое запястье, начались споры, какое оно в окружности и какое у меня сложение: астеническое или нет". Именно тело, а не его обладатель, играет роль "другой стороны" в процессе коммуникации, во всяком случае, сигналы, идущие от тела, имеют приоритет перед словами пациента в глазах медиков, исходящих из того, что больной не может адекватно оценивать свое состояние.
Мотив близости и опасности смерти у практикующих медиков актуализируется в связи с темой врачебной ошибки, весьма распространенной в медицинском фольклоре. Врачебная ошибка – обозначение ситуации нарушения коммуникации: неправильной диагностики, т.е. прочтения сигналов, которыми служат состояния и особенности строения тела больного. Еще одна ситуация, когда актуализируются мотивы смерти – это неудача студента во время зачета в анатомичке. В студенческом фольклоре зафиксированы рассказы "о привидениях, которые живут в анатомичке и портят студентам кровь. Например, "дуют" под локоть во время зачета, рука со скальпелем дрожит, и студент не справляется с заданием" [ПМ. В. Монич, 2000 г.
].В актерском фольклоре мотивы близости смерти бывают связаны с ситуацией провала, неудачной постановки или выступления на сцене. Ситуация, когда актер не может играть, начисто забыв роль, получила особое название: белый лист, причем, по замечанию переживших это, "в минуты, когда забываешь текст, вся жизнь пролетает, как перед смертью" (О. Андреев). Физические опасности, исходящие от пространства сцены: разрушение декораций или поломка механизмов – в театральном фольклоре мистическим образом связываются с неудачной игрой актеров, т.е. неудачным осуществлением ими профессиональной коммуникации. Пример – записанный Н. Зайцевой рассказ О. Андреева о том, как во время спектакля "полдекорации медленно, с жутким треском обвалилось", причем этот спектакль они играли не у себя, а на сцене Большого драматического театра. Рассказ завершается утверждением, что "сцена в БДТ такого позора, как наш спектакль… просто не выдержала". Характерны также представления о том, что сцена "не любит" некоторых актеров и "наказывает" их за неправильное поведение (нарушение театральных запретов, "измену" своему театру). Иногда говорят о неких духах сцены, которые, невзлюбив спектакль или режиссера, "сделают свое дело – спектакль не пойдет". Неудачную игру на сцене театра "Балтийский дом" актеры театра им.Ленсовета связывают с тем, что он построен на месте кладбища, опять описывая неудачу профессиональной коммуникации в образах смерти.
Точно так же в школьном фольклоре рассказы о кладбище или "кровавой реке", на месте которых построена школа, имеют функцию объяснения частого ухода учителей, невнимания учеников на уроках ("всегда хочется спать") – т.е. нарушениями контакта учителей с учениками или их связи со школой.
Можно заметить, что в образах смерти, иного мира и т.п. представители разных профессий описывают не столько даже само пространство или объект своей деятельности, сколько специфику его коммуникативных качеств. Иными словами, символикой смерти обозначается коммуникативный барьер, затрудняющий получение или передачу информации между профессионалом и объектом его деятельности. Исходя из этого, следует ожидать, что стоящая перед профессионалом задача преодоления этого барьера (осуществления воздействий на объект) будет обозначена как "преодоление смерти".
Приведенные наблюдения позволяют предположить, что символика смерти маркирует (и, возможно, моделирует) ситуации декоммуникации – барьеры, разделяющие профессионала и его объект. Эта модель предполагает восприятие профессиональной деятельности, прежде всего, как коммуникативной.
Действительно, многие профессии видятся их носителям и описываются в их фольклоре в терминах коммуникации: врач – тело больного, учитель – класс, актеры - зрительный зал (публика), милиционер - правонарушители, программист - компьютер, летчик - небо, самолет, моряк - море, корабль, этнограф – носители иных культур, археолог – прежние поколения.
Однако в этой системе партнер по коммуникации (т.е. объект профессиональной деятельности) имеет специфику: как правило, безличен, иноязычен (другие народы в этнографических экспедициях), либо вообще не обладает даром речи (тяжелобольной), нередко неодушевлен (небо или аэроплан), отдален во времени (древние культуры, изучаемые археологами). Коммуникация с таким партнером затруднена, а с точки зрения непосвященных вообще невозможна. Именно качества такого партнера, как мы могли заметить, моделируются в профессиональном фольклоре посредством символики смерти.
Задача профессионала представляется с точки зрения описываемых традиций как преодоление коммуникативного барьера, которое моделируется в образах "преодоления смерти". Посвящение в профессию предполагает не просто пребывание в символическом пространстве смерти, но умение там выжить и выполнить задачу, что отличает его от "простых смертных", для которых такое пребывание губительно. Впрочем, мотивы "преодоления смерти" и их роль в конструировании статуса профессионала мы предполагаем обсудить уже в следующей статье.