И все стадо растерял”.

Вообще пастух вытеснялся с брачного рынка. Брак с ним считался нежелательным и даже позорным: “За пастуха кто пойдет замуж? Это уж последнее дело. Значит, ничего больше делать не может (раз в пастухи идет)”. – “Будут звать, что ты “пастушиха” – вроде позора выйти за него” (Костромская обл., Парфеньевский р-н, с.Никола-Ширь, 1982 г.; д.1416, л.63. Ярославская обл., Пошехонский р-н, д.Гридино). Такое убеждение встречалось нам повсеместно. Отмечают его и наблюдатели XIX века. Существовал даже запрет девушкам причесываться на ночь – а то “ее суженый будет пастух”. Тем же пугали девушку, если она бросает где попало платок, не кладет на место свои вещи: “Уж быть тебе, Машка, за пастухом”,–говорила ей мать (ТА, д. 834, л.13. Новгородская губ., Череповецкий у., 1899 г.).

Подобные табу (может быть, не столь подробно разработанные) прослеживаются и в связи с другими профессиями, например, пчеловодством. Женщине, по известным и сейчас представлениям, нельзя ходить на пасеку во время месячных: говорят, что пчелы придут в возбуждение от резкого запаха: что перестанут вестись; что ульи загниют – т.е. мотивировка варьирует от рациональной до вполне магической. Чтобы пчелы хорошо велись и рои не улетали, по поверьям, не следует “грешить” с женою. Это поверье зафиксировано, в частности, в заговоре, обнаруженном в тайной книжке казанского пчеловода: “Кого пчела ненавидит. Ненавижу воеводу распаливаго, мужа лениваго, жену сонливу, от врага лукаваго девицу, язык страмноглаголив, душу погубляя”. Опасен не только “грех”, но и разговор на темы “греха” (что выдает главным образом мистическую подоплеку этого запрета). Поэтому считается, что лучше всего пчелы ведутся у стариков или монахов (ср.: обычные пасеки в монастырях) (ТА, д.309, л.27. Вологодская губ., Никольский у.). Объяснения – опять от практически-рациональных (“запахи”) до мистических: “Пчела не вдова и не мужняя жена; мужа у ней нет, греха не имеет… Пчелиная матка, таким образом, непорочна”, откуда и постоянная метафора “пчелиная матка – Богородица”.

Коновал самой сутью своей профессии противостоит воспроизводству жизни. Фольклорное сознание относится к нему с некоторой опаскою, предполагая возможность распространения его антикреативной активности не только на домашних животных. В с.Нижний Спас на р.Кокшенге (в Ваологодской обл.) мне рассказывали, например, следующий случай. “Микифор был коневал – с Мезени. К одной молодой вдовухе пришився. Да она отлягнула ево. Она обернулася – корову доить,–да он парня (ее сына. – Т.Щ.) подлегчил. И скрылся. Парень очень сильный – что медведь завелся сильнюшший – кастратик-то. Быков-то специально легчили, чтоб они жирные были, сильные…” (Вологодская обл., Тарногский р-н, с.Нижний Спас). Этот Микишка, по рассказам, портил свадьбы, обращая всех участников в стаю волков, и вообще был настроен антикреативно. Связь с коновалам, по представлениям деревенских жителей, не сулила ничего хорошего: бросит или испортит (т.е. напустит порчу – несчастие, болезнь). На р.Ваге до сих пор помнят случай начала ХХ в.: коновал лежал в доме на полатях (остановился ночевать). “Девка пошла, а он на полатях. Она дернула его за пояс, со смехом, да ушла. А он что-то подделал – дак она за ним бежала 12 верст взяпятки! Что-то сделал…” (Архангельская обл., Шенкурский р-н, с.Шеговары).

Известны случаи самооскопления коновалов (еще один вариант реализации антикреативной установки). На Северо-Западе широкой известностью пользовалсиь коновалы-ладожане (из Новоладожского у.). Корреспондент Тенишевского бюро пишет об одном из них: “В дер.Раменье был коновал Яков., богатый мужик; про него слава шла нехорошая, он… считался раскольником, а под старость веры был совсем другой, да и сына Ивана… в ту же веру свел. Этот был горбатенький, голосок тоненький, на бороде пять-шесть волосков, а баб до смерти не любил. Худая эта вера,– говорили крестьяне,– коли баб нельзя любить!” (ТА, д.1469, л.12. Петербургская губ., Новоладожский у., 1898 г.). Речь идет о "вере", т.е., по всей видимости, о принадлежности к секте скопцов (хлыстов). Другие коновалы, наоборот, заводили себе в местах отходнического промысла “зазноб” и жили на две семьи,–также нарушая, впрочем, общепринятые репродуктивные нормы. Чаще всего коновал имел в глазах населения тех деревень, по которым ходил, статус “старика” (что означало, по заключению Т.А.Бернштам, невозможность иметь детей – неучастие в воспроизводстве). Этот статус приписывался ему даже в тех случаях, когда он по возрасту и возможностям стариком еще не был и не считался в своей родной деревне: “Коневалы… знающие были… Старики были,–говорят на р.Пинеге. – Старики во цвете уж.(мой) свекор – коневал, глава семьи был. Только считался стариком, а так во цвете еще – и жонка у него, и всё” (Архангельская обл., Пинежский р-н, с.Веркола). Статус “старика” (отстранение от прокреации) связан только и именно с его профессиональной деятельностью, а вне ее (дома) мог и не реализовываться.

Магические возможности печника также могли принимать антикреативную направленность. Неудовлетворенные оплатой или хозяйским угощением, печники будто бы мстили с помощью своих тайных средств: печь дымила, с полок в запечном углу падали горшки и чашки, хлеб не пропекался, а пища в горшках пригорала от неравномерного нагрева печи.. Месть эта касалась гл.образом женщин, которые проводили у печи значительную часть времени, а в ряде случаев прямо угрожала женской репродуктивной сфере. “Печники делали: станет женщина топить, а у ней сарафан прям на голову подымет” ( что грозило как позором, так и простудою),–рассказывает о такой мести пошехонский старик-плотник (1904 г.р.), знакомый, между прочим, и со смежной профессией печника. Этот фокус зафиксирован в тех же местах А.Баловым в 1898 г. В Череповецком у. Новгородской губ. он назывался садить копуна под печь и заключался в конструктивном приеме, обеспечивавшем постоянные сквозняки – ветер из-под печи (где оставлялось пустое пространство) с помощью устроенных ходов и отверстий направлялся как раз под подол стряпухе. Говорили же об этом как о проказах какой-то нежити: “Недовольный мастер садит “копуна”, вся проказливая деятельность которого ограничивается… тем, что когда стряпуха подойдет близко к печке и сунет голову в устье ея, чтобы посмотреть…–в это время “копун” копнет ее под подолом” (ТА, д.1788, л.2. Ярославская губ., Пошехонский у., 1898 г.; д.834, л. 10. Новгородская губ., Череповецкий у., 1899 г.). Сквозняки, устроенные недовольным печником, воспринимались как деятельность мифологического существа, покушавшегося на женские гениталии. Можно заметить также, что существо, которое, по поверьям, напускали плотники, в ряде случаев называлось кикимора. Напомним, что кикимора в народных воззрениях – домашняя нежить, чаще всего душа умершего ребенка, проклятого матерью или некрещеного (поскольку всех детей крестили, даже нежизнеспособному повитуха сразу же накидывала на шею крест, и по произнесении молитвенной формулы он считался окрещенным,–некрещеными умирали, по всей видимости, внебрачные дети и тайно умерщвленные во чреве или сразу после родов). Иными словами, кикимора – образ материнского греха или, во всяком случае, неблагополучия в репродуктивной сфере: за ним смерть ребенка, отказ от него–материнское проклятье, аборт или детоубийство. Плотницкая месть, таким образом, связана как-то с этой – антикреативной – областью значений.

Определенная опасность воспроизводству исходила, по народным воззрениям, также от гончара. В Полесье бытовало поверье: если он проедет со своими горшками в Святки (период свадеб и предсвадебных игр), то местные девушки не смогут выйти замуж. Поэтому горшечник должен был продавать горшки в Великий Пост (время действия, среди прочих, и репродуктивных табу). Если же он появлялся на Святки, то девушки старались украсть с его воза и разбить горшок – чтобы выйти замуж.

Определенная опасность для сферы воспроизводства приписывалась кузнецу и мельнику, от которых также эту сферу (т.е. “женщин и детей”) старались изолировать.

Мельник в народных представлениях, как правило, старик, инвалид, часто одинокий. Приписываемую ему колдовскую силу использовал, среди прочего, для того, чтобы портить свадьбы (П.В.Шейн приводит рассказ, как обиженный мельник превратил всю свадьбу в волков).

Подытожим. Практически все перечисленные мужские профессии предполагали некоторую степень репродуктивной изоляции. Ее мотивировкой служили представления об особой магической силе их носителей, которая могла быть антикреативна, а с другой стороны, сама пропасть при соприкосновении со сферой воспроизводства жизни. Речь идет об изоляции от женщин и детей – но отнюдь не от мужской части населения. Любопытно, что изоляция распространялась не только на самих мужчин-профессионалов, но также и на их жен: жена пастуха вызывала сожаление или несколько пренебрежительное отношение (“пастушиха”); жен мельников и кузнецов часто считали ведьмами; то и другое – поводы для избегания, несколько отстраненного их положения в женском сообществе.